Моя летопись

Разговоры велись то вполголоса, а то и совсем шепотом на тему, близкую переживаемому моменту: как кто словчился перевезти за границу бриллианты и деньги.
— Слыхали? Прокины все свое состояние перевезли. Накрутили на бабушку.
— А почему же бабушку не осматривали?
— Ох, и что вы! Она такая неприятная. Ну кто же решится!..

Жили как в сказке о Змее Горыныче, которому каждый год надо было отдавать двенадцать девиц и двенадцать добрых молодцев. Казалось бы, как могли люди сказки этой жить на свете, когда знали, что сожрет Горыныч лучших детей их. (о революционных годах)

"Теперь, когда мой отъезд устраивался, я почувствовала, как мне, в сущности, хотелось уехать. Теперь, когда можно было спокойно думать о том, что меня ждало, если бы я осталась, мне стало страшно. Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла".
гл.15

"Ужасно не люблю слова «никогда». Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась".
гл.1

Страшный, черный, бесслезный плач. Последний. По всей России, по всей России…

Дрожит пароход, стелет черный дым.

Глазами, широко, до холода в них раскрытыми, смотрю. И не отойду. Нарушила свой запрет и оглянулась. И вот, как жена Лота, застыла, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля.

Когда умер человек, всем кажется, что он ещё очень многое мог сделать.

Когда умерла полоса жизни-кажется, что она могла бы ещё как-то развернуться, тянуться и что конец её неестественно сжат и оборван. Все события, заканчивающие такую полосу жизни, сбиваются, спутываются бестолково и неопределенно.

Нельзя на арабском коне воду возить.

Уверенность, что буквально никто не собирается нас расстреливать, наполняли душу радостным удивлением и довольством. Дождик уютный, даже не очень мокрый…Право же, на свете совсем недурно живется.

Скучна безобразной скукой была твоя жизнь… Не знаю, как могу смотреть на тебя и не кричать по-звериному, без слов - не от страха, а от ужаса за тебя, за человека и - «глину в руках горшечника», слепившего судьбу твою в непознаваемый рассудком час гнева и отвращения…

- Я кисель. Никакой бритвой меня не разрежешь
стр. 380