Flights

Мира слишком много. Его бы надо уменьшить — вместо того, чтобы расширять и множить. Вновь запереть в маленькой коробке, переносном паноптикуме и позволить людям заглядывать туда только в субботу после обеда, когда с домашними делами уже покончено, чистое белье приготовлено, а рубашки распялены на спинках стульев, когда полы вымыты, а на подоконнике остывает песочный пирог. Заглядывать туда через отверстие, словно в фотопластикон, дивиться каждой детали.
Увы, наверное, уже поздно.
Похоже, нам остается только научиться постоянно делать выбор.

Эта часть острова тоже должна называться «Посейдон», как и все тут, думает Куницкий. Здесь бог собственноручно возвел соборы во славу себя самого: нефы, пещеры, колонны и хоры. Линии непредсказуемы, ритм неправильный, неровный. Черные магмовые скалы блестят от воды, словно покрыты каким-то редким темным металлом. Сейчас, в сумерках, эти конструкции наполнены пронзительной печалью, квинтэссенцией одиночества — здесь никто никогда не молился. Куницкому вдруг приходит в голову, что он видит прообраз людских соборов: именно сюда следует водить экскурсии, прежде чем отправляться в Реймс и Шартр.

Меня влекут погрешности в деле творения, небрежность форм, тупиковые пути. То, что по каким-то причинам осталось в зачаточном состоянии или, напротив хватило через край. Все неправильное, слишком маленькое или слишком большое, перезревшее или недоразвитое, чудовищное и отталкивающее. Формы, не ведающие симметрии, множащиеся, прирастающие по бокам, ветвящиеся или, наоборот, отказавшиеся от разнообразия в пользу единства. Меня не интересуют события повторяющиеся, учтенные статистикой, обряды, вызывающие на лицах участников довольные фамильярные улыбки. Моя чувствительность носит характер тератологический[6] , монструозный. Меня не оставляет мучительная уверенность, что именно здесь выплескивается на поверхность и обнаруживает свою природу истинное бытие. Внезапное, случайное оголение. Стыдливое «чпок», краешек нижней юбки, выглядывающий из-под тщательно заутюженных складок. Уродливый металлический каркас, внезапно показывающийся из-под бархатной обивки, извержение пружины плюшевого кресла, бесстыдно обнажающее иллюзорность любой мягкости.

Как я могла обследовать других, если сама мучилась с каждым тестом? Личностные опросники, анкеты, колонки вопросов и шкалы ответов казались мне слишком сложными. Я быстро обнаружила в себе этот изъян, поэтому в университете, когда мы в рамках практики опрашивали друг друга, давала случайные ответы, наобум.
...«Уверена ли ты, что лучшее решение — то, которое легче всего изменить?» Уверена ли я? Какое решение? Изменить? Когда? Насколько легче? «Войдя в комнату, ты остановишься в центре или сбоку?» В какую комнату? В какой момент? Пустая она или вдоль стен расставлены красные плюшевые диваны? А окна — какой из них открывается вид? Вопрос о книге: предпочту ли я книгу вечеринке или это зависит от книги и от вечеринки?
Что за методы! Подразумевающие, что человек себя не знает, но стоит подсунуть ему хитроумный вопросник — и он тут же прозреет. Сам задаст себе вопрос и сам же на него ответит. По рассеянности выдаст себе тайну, о которой понятия не имеет.
И второй тезис, смертельно опасный: будто мы неизменны, а наши реакции — предсказуемы.

В сущности, думала Карен, женщины вполне могли бы обойтись без мужчин. Они спокойно переносят одиночество, заботятся о своем здоровье, более выносливы, умеют поддерживать дружбу… Карен мысленно перебирала другие характерные черты и вдруг поняла, что описывает женщин как особо полезную породу собак. Она удовлетворенно продолжила: женщины хорошо обучаемы, неагрессивны, любят детей, умеют дружить, привязаны к дому… В них, особенно в молодости, легко пробудить таинственный обезоруживающий инстинкт, который лишь периодически оказывается связан с материнством. На самом деле это нечто большее, охват мира, протаптывание тропок, расстилание дней и ночей, формирование успокаивающих ритуалов. Разбудить этот инстинкт при помощи простых упражнений нетрудно. Потом женщины словно бы слепнут, алгоритм сбивается, и тогда можно с удобством расположиться в их доме, забраться в гнездо, выбросив оттуда все ненужное, а те даже не заметят, что птенец слишком велик, да и вообще чужой.