Две недели в сентябре

"Но он знал, что время движется равномерно только по циферблату часов – для людей оно может еле ползти и почти останавливаться, мчаться, перескакивать через пропасти и снова ползти.

Он знал – и это вызывало у него лëгкую грусть, – что в конце концов время всегда навëрстывает упущенное.

Сегодня оно двигалось на ощупь, как паровоз в тумане, но с каждым часом оно будет набирать скорость, и дни пролетят мимо, как маленькие перегонные станции.

Через две недели, в последний вечер отпуска, он будет сидеть в этой самой комнате, думая о том, что первый день, казалось, был только вчера, и сожалеть о потерянном времени…»

Несколько лет они ездили до Богнора в битком набитом вагоне, и этот поворот судьбы, казалось, добавил к отпуску целый час нежданного удовольствия.
Дело в том, что мистер Стивенс всегда считал путешествие в поезде сомнительным слагаемым в общей сумме счастья. Даже в переполненном купе можно усилием воли пробудить в себе слабую тень восторга, потому что мчишься через всю страну к морю; но когда внезапно перестаешь ощущать болезненное давление чужих бедер и локтей, когда вокруг оказываются свободные места и можно позволить себе роскошь раскидать журналы и газеты, раскинуть руки и ноги, – только тогда можешь триумфально отбросить сомнения.

– Вы его довезете? Носильщик кивнул и покатил чемодан. Это оказалось до нелепости просто, и миссис Стивенс даже не верилось, что на Клэпем-джанкшен все может пройти без сучка без задоринки.
Потом она вдруг догадалась, что на самом деле все было не очень-то просто – так лишь казалось благодаря ее мужу. Следуя за ним по платформе, она безгранично восхищалась его молчаливой целеустремленностью. Казалось, что Клэпем-джанкшен пробуждает в нем скрытые способности.
Мистер Стивенс и сам думал точно так же. Он чувствовал в себе этот врожденный дар и считал, что обладает талантом руководить другими. Обычная жизнь предоставляла для этого мало возможностей. Чтобы его способности проявились, требовались или Клэпем-джанкшен, или прорыв водопровода.

Не то чтобы мистер Стивенс был чересчур сентиментален – пожалуй, не больше среднего. Просто он научился оживлять серые будни, раскрашивая в календаре красным любой мало-мальски достойный этого день.
Он делал это совершенно интуитивно, совершенно неосознанно, потому что уж кто-кто, а он-то ни за что бы не счел свою жизнь серой. Пожалуй, справедливее было бы сказать, что он обладал талантом устраивать особенные дни, которые так укрепляют отношения в семье.
В этих днях было даже что-то от ритуала – ритуала, объединяющего все семейство и в мыслях, и в делах.
Сочельник, Духов день, банковские каникулы в августе, дни рождения домашних – все это сверкало беззаботным ярко-алым цветом. Канун Нового года и канун Отъезда были отмечены более приглушенным и задумчивым красным: первый потому, что он робко призывал к пробуждению угасающих надежд, а второй потому, что он предвещал повторяющийся каждый год всплеск эмоций, которые мистер Стивенс никогда не пытался, да и не хотел ни исследовать, ни понимать.