Вечер у Клэр

Я видел слезы на глазах обычно нечувствительных людей; революция, лишив их дома, семьи и обедов, вдруг дала им возможность глубокого сожаления и на миг освобождала от грубой, военной оболочки их давно забытую, давно утерянную душевную чувствительность. Эти люди точно участвовали в безмолвной минорной симфонии театрального зала; они впервые увидели, что и у них есть биография, и история их жизни, и потерянное счастье, о котором раньше они только читали в книгах.

...Но если ты хочешь знать, то и я сижу в дураках, хотя предпочел бы быть в другом положении.

— А что же делать?

— Быть негодяем, — резко сказал он и отвернулся.

— Потому что они идиоты, — уверенно сказал Виталий. — Они думают, что если у тебя будет ложное представление о русской истории как смене добродетельных и умных монархов, то это хорошо. В самом же деле ты изучаешь какую-то сусальную мифологию, которой они заменяют историческую действительность. И в результате ты окажешься в дураках. Впрочем, ты все равно окажешься в дураках, даже если будешь знать настоящую историю.

Было много невероятного в искусственном соединении разных людей, стрелявших из пушек и пулеметов: они двигались по полям южной России, ездили верхом, мчались на поездах, гибли, раздавленные колесами отступающей артиллерии, умирали и шевелились, умирая, и тщетно пытались наполнить большое пространство моря, воздуха и снега каким-то своим, не божественным смыслом.

— Если погибли индюк и свинья, не выдержав этого поворота колеса истории, то нам уж и подавно… Нам только ехать да ехать…

— Как ты думаешь, — спросил я, — наш подполковник христианин?

— Конечно, — сказал он быстро и испуганно.

— А какое он имеет право меня наказывать почти каждый день?

— Потому что ты плохо себя ведешь.

— А как же в Евангелии сказано: не судите, да не судимы будете?!

— Не судимы будете, это страдательный залог, — прошептал про себя Успенский, точно проверяя свои знания. — Это не про кадет сказано.

Моя внутренняя жизнь начинала существовать вопреки непосредственным событиям; и все изменения, происходившие в ней, совершались в темноте и вне какой бы то ни было зависимости от моих отметок по поведению, от гимназических наказаний и неудач. То время, когда я был всецело погружен в себя, ушло и побледнело и только изредка возвращалось ко мне, как припадки утихающей, но неизлечимой болезни.

Клэр находилась в том возрасте, когда все способности девушки, все усилия её кокетливости, каждое её движение и всякая мысль суть бессознательные проявления необходимости физического любовного чувства, нередко почти безличного и превращающегося из развязки взаимных отношения в нечто другое, что ускользает от нашего понимания и начинает вести самостоятельную жизнь, как растение, которое незримо находится в комнате и наполняет воздух томительным и непреодолимым запахом.