Симон

Прошлое ранило, настоящее не исцеляло, а будущего для неё, скорее всего, и вовсе не существовало.

Какое может быть осуждение, когда именно из таких печальных, радостных и полных страдания дней и складывается вся человеческая жизнь.

Бабье лето растянулось до конца октября. Последние его дни выдались почти что августовскими – с сияющими восходами, жаркими полуднями и вдумчивыми закатами. Если бы не золотящиеся кроны деревьев да хлопья паутины, затянувшие морщинистой сеточкой гладкий лик дня, можно было подумать, что до осени еще далеко.

«Нас Бог создал друг для друга, но мы, дураки, не знали этого и потому разминулись», – сказал ей как-то Симон. Элиза тогда недоверчиво рассмеялась, а теперь не сомневалась – он был прав.

Много лет назад она запретила себе поддаваться чувствам и никогда больше не терзалась сомнениями при выборе между трезвым расчётом и состраданием. Хладнокровие её граничило с откровенным пренебрежением, отстранённость – с равнодушием.

Праздничный дух витал над городом, кружил голову надеждой на чудо, которое обязательно должно случиться, пах уютно и сладко – выпечкой и горячим шоколадом.

Время двигалось к семи утра, ночь неохотно отступала, влача тёмный подол своего одеяния, но и день с приходом не особо спешил, ограничившись лишь тем, что лениво притушил и без того неяркое свечение звёзд да передвинул к краю горизонта блеклую четвертушку луны.

«Расставаться нужно так, чтобы баба, встретившись с тобой на улице, не прожгла плевком!»

Симон незнал - смеяться или плакать. Помогать их - он каждую спас. Гдеон там кого спасал? Сам, как мог, спасался. Если бы не они, ну ещё десяток-другой мимолетных, ничего незначащих связей - рехнулся бы с концами. А так благодаря женщинам и жил. Плыл от одной к другой, словно от пирса к пирсу. Пристанет, передохнет, наберет побольше воздуха в лёгкие - и пускается дальше.