Второй пол

Функция женского украшения очень сложна; у некоторых примитивных народов оно носит священный характер; но обычно его роль — в том, чтобы окончательно превратить женщину в идола. Идола неоднозначного: мужчина хочет, чтобы в нем ощущалась плоть, его красота должна быть сродни красоте цветов и плодов; но кроме того, он должен быть гладким, твердым, вечным, как камень... Женщина тем желаннее, чем полнее раскрывается в ней природа и чем строже она порабощена: идеальным эротическим объектом всегда была «замысловатая» женщина. Вкус же к более естественной красоте часто бывает всего лишь благовидной формой той же замысловатости. Реми де Гурмон желает, чтобы женщины носили распущенные волосы, свободные, как ручьи и трава прерии, — однако струение вод и колосьев можно ощутить, лишь лаская локоны какой–нибудь Вероники Лэйк, а не взлохмаченную шевелюру, действительно предоставленную самой природе. (...) Мы приходим, таким образом, к странному парадоксу: желая в женщине ухватить природу — природу преображенную, — мужчина обрекает женщину на искусственность. Она не только «физис», но в такой же степени «антифизис»; и это не только в цивилизованных странах, где делают электрический перманент, удаляют волосы при помощи воска и носят эластичные пояса, но и там, где ходят негритянки с подносами, в Китае и повсюду на земле.

Впрочем, подавляющее большинство мужчин не отдает себе отчета в этом притязании. Они не полагают женщину как низшее существо — сейчас они слишком проникнуты демократическим идеалом, чтобы не признавать всех людей равными. В лоне семьи ребенку или юноше женщина представляется столь же уважаемым членом общества, что и взрослые мужского пола; потом в желании и любви он познает на себе сопротивление и независимость желанной и любимой женщины; женившись, он уважает в жене супругу и мать, и в конкретном опыте супружеской жизни она утверждает себя рядом с ним как существо свободное. Таким образом, он может убедить себя, что между полами больше нет социальной иерархии и что при всех различиях в целом женщина — существо равное. Поскольку он все же находит в ней некоторые несовершенства, самое главное из которых — неспособность к профессиональной деятельности, он относит их на счет природы. Когда его отношения с женщиной имеют характер сотрудничества и доброжелательности, он рассуждает о принципе абстрактного равенства; но не задается вопросом о констатируемом им конкретном неравенстве. Но как только он вступает с ней в конфликт, ситуация резко меняется: объектом его внимания становится конкретное неравенство, и под этим предлогом он позволяет себе вообще отрицать абстрактное равенство. ( Например, мужчина заявляет, что не считает свою жену чем–то ниже себя, оттого что у нее нет специальности — домашнее хозяйство, дескать, столь же благородное занятие и т. д. Но при первой же ссоре он заявляет: «Без меня ты бы не могла зарабатывать на жизнь»).

Именно поэтому г–н Клод Мориак, оригинальность суждений которого восхитит кого угодно, в одной из своих статей в «Фигаро литерер» за сентябрь 1948 года мог написать о женщинах: «Самую блестящую из них… мы слушаем с вежливым безразличием, отлично зная, что ее ум лишь более или менее ярко отражает идеи, идущие от нас». Разумеется, собеседница г–на К. Мориака отражает не лично его идеи, потому как за ним таковых не водится. Ну а что она отражает идеи, идущие от мужчин, вполне возможно — да и среди представителей мужского пола не одному случалось выдавать за свои не им изобретенные мнения. Можно задаться вопросом, не пошло бы г–ну К. Мориаку на пользу, если бы он имел дело с хорошим отражением Декарта, Маркса, Жида, а не с самим собой.

Подобно тому как у древних существовала абсолютная вертикаль, по отношению к которой определялась наклонная, существует абсолютный человеческий тип — тип мужской. У женщины есть яичники и матка — эти специфические условия определяют ее субъективный мир; некоторые охотно утверждают, что она мыслит своими железами. Мужчина величественно забывает, что и в его анатомии есть гормоны, семенники. Он ощущает свое тело как прямое и нормальное отношение с миром, который, как ему кажется, он постигает в его объективности, тогда как тело женщины представляется ему отягченным всем тем, что подчеркивает специфику этого тела, — этакое препятствие, тюрьма.

В течение двадцати лет, проведенных в ожиданиях,
мечтах и надеждах, девушка лелеет миф о герое, освободителе и спасителе. Независимость, обретенная
благодаря работе, не может заглушить ее стремления к возвышенному самоотречению. Если бы ее
воспитывали точно так же1
, как мальчика, она без труда преодолела бы девичью самовлюбленность. Но и
став взрослой, она лелеет тот культ собственного «я», к которому ее склоняла вся ее юность. Свои
профессиональные успехи она превращает в достоинства, украшающие ее образ. Ей необходимо, чтобы ее
редкие качества обнаруживались и освящались взглядом высшего существа. Хотя она строго судит мужчин,
общаясь с ними в повседневной жизни, в ней живет уважение к Мужчине, и, встречая такого, она готова
броситься ему в ноги.