Полное собрание романов и повестей в одном томе

Кажется, «Чевенгур» — вторая книга, которую я прочитал у Платонова (первой, определенно, был «Котлован»). Так что я уже был влюблен в странности его синтаксических конструкций и чудаковатых персонажей, в их абсолютно вывернутую, но по-своему абсолютно верную манеру мыслить.

«Папка, я скоро к тебе умру», — говорит Сашка Дванов, уходя из родной деревни.

Дванов — очередной платоновский правдоискатель, которому предстоит встретиться с познанием жизни через механизмы (очень платоновская черта, ибо он сам был инженером) и коммунизмом (и коммунистом, кстати, тоже. Чему бы н(в)ас ни учили в школе, Платонов оставался идейным коммунистом до самой смерти и так и не сдал партбилет, несмотря ни на какие трагические события, а их на долю Платонова хватило).

И сам Чевенгур — вывернутая коммунистическая утопия, обреченная на поражение, ибо в ней нет чего-то самого важного. И никакая это не антикоммунистическая пародия, наоборот — предостережение стране, которая, по мнению автора, пошла не по тому пути, исказив идеалы учения, столь важного для писателя. В общем-то, Чевенгур — это и есть Рай на земле, конец истории. Тот самый Рай, о котором грезят многие, но который, по сути, мертв, ибо лишен всякой полезной деятельности, что для Платонова невыносимо.

Впечатление: Я редко, но видимо метко плююсь от книг. Бросать книги у меня нет привычки, так как я всегда верю, что книга возьмет вдруг и раскачается, но зачастую так не происходит.
Эту книгу разрыла у кого-то из друзей ( Привет, Андрей :)), так как она была заявлена как утопия и я решила прочитать.
Книга просто доводила меня до неврозов: слушала ее в аудио формате, который постоянно вылетал, скидывал уже прослушанные главы и просто не проигрывался.
Единственная линия, которую могу отметить, там были интересные мысли, это "любовная линия" Симона и Софьи Александровны.
Сильной утопии я там не заметила, книга мне очень напомнила "Остров Сахалин" не чеховский, конечно-а это сразу мимо.

Может я просто не фанат коммунизма? У меня все.

О чем книга: Действие романа происходит где-то на юге России и охватывает период военного коммунизма и НЭПа, хотя реальные события и местность преображены в соответствии с утопичностью сюжета.
Главный герой - Дванов, персонаж, вокруг которого происходят основные действия собирает вокруг себя единомышленников, которые помогут построить самый лучший коммунизм на свете.
Чевенгур-вымышленный город, в котором происходят действия романа. Жители города уверены в ближайшем наступлении коммунистического Рая. Они отказываются трудиться (за исключением бессмысленных с рациональной точки зрения субботников), предоставляя эту прерогативу исключительно Солнцу; питаются подножным кормом, решительно осуществляют обобществление жён, жестоко расправляются с буржуазными элементами. По мимо этого в повествование включили еще любовные линии. и одиночество персонажей.

Читать\не читать: НЕ читать

Свершилось, товарищи! В мифическом Чевенгуре коммунизм построен! На страже коммунизма там не только пролетариат, ненавидящий буржуев, но и все силы природы! Солнце восходит и садится, чтобы обогревать коммунистов и согревать их тела. Земля выращивает пищу, чтобы кормить коммунистов и питать их тела. Мухи садятся на потолок, чтобы стимулировать коммунистов вспоминать о небе, усеянном птицами. Чевенгурцы ставят памятники товарищам, пишут биографию Розы Люксембург, одаривают друг друга. И скачет, скачет Копенкин на Пролетарской Силе в светлое и прекрасное будущее, чей флаг гордо реет на горизонте!

А если серьезно, то Платонов, как всегда, уникален и необычаен. И я не верю всем критикам и их предисловиям, которые в выпущенной еще в совковые времена книге утверждают, что Платонов, мол, не иронизировал, не издевался, не язвил в адрес самого святого и светлого, но всего лишь честно и без прикрас показывал, как выглядят обыкновенные перегибы на местах. Но только вчитайтесь в эти строки, и все эти заявления покажутся очередной правильной партийной линией - не более:

Я же вижу здесь не столько историю о местных недопониманиях правильного построения коммунизма, сколько повествование о ненужности этого самого коммунизма, его разрушительности, извращенности, противности человеческой сущности. Я вижу, как люди, увлеченные не идеей, но ее необходимостью, становятся способными на убийство, а друзей и соратников выбирают не по душевной склонности, а по классовому признаку. Я вижу, как Дванов вместо семейной жизни с Соней склоняется к очередным поискам смысла жизни, положительный результат коих невозможен из-за бессмысленности царящего строя в период его становления. И я вижу, что Платонова это ужасает так же, как меня, но из-за невозможности критики и громких заявлений, которые доступны мне, ему остается только выписывать эти ужасы на страницах книги, используя самое дорогое и ценное, что у него есть - уникальной метафоричности язык.

В очередной раз - браво! Лучший советский писатель.

Молодая, почти ювенильная, страна жила. Она вставала спозаранку, сразу же принимаясь за тяжелый, напряженный, но радостный труд. С молодецкой удалью она пахала целину, прокладывала железную дорогу в непролазных лесных чащах, выращивала скот в выжженной солнцем и высушенной ветрами степи. Пот реками катился с ее чела, омывая румяные щеки, стекая по телесным изгибам за шиворот и на грудь. Лицо ее горело, глаза жгло от соленых излияний тела, рук и ноги ломило от невыносимого, но такого ощутимо потребного, труда. Ела она мало, да и скудно. Не ради еды жила. Да и не ради радости. Ради будущего. Оно должно было быть светлым. Так ей казалось...

Даешься диву, какими путями и у каких адресатов оказывается писательский талант. Андрей Платонович Платонов - прямое тому подтверждение. Он вышел из рабочей среды и сохранил ее самобытность в своей писательской манере, в языке своих книг. Меня его язык просто заворожил. Гипноз чистой воды. Или шок. Но мне он, этот шок, очень по вкусу. Образность, неординарность в подборе эпитетов и метафор, неожиданные словесные конструкции. Я просто не ожидала.

Повесть "Ювенильное море" посвящена развитию в степи советского животноводства на заре взросления самой страны. СССР только-только встает на ноги. Это уже потом она станет промышленным монстром. А пока это кусок не раскатанного теста - тут пусто, а там густо. Хотя где ж там густо... Пожалуй, людьми, характерами густо, волей человека труда. Знаете, я вот читала и думала: люди-то какие! Для них слово "труд" не простое, не пустое, не иносказательное! Оно - настоящее. Т-Р-У-Д! Трудный день, который начинается еще затемно, трудная ночь, когда спишь не всегда в кровати. Если включить эмпатию, то твоя изнеженная сидением на стуле у компьютера сущность начинает бастовать и сопротивляться: "Только не бросай меня в терновый куст (с)!"

Понимаю желание многих категорически не читать советскую прозу, избегая идеологии, давления, представления готовых решений, клубка "-ций" (коллективизация, механизация, мелиорация, активизация...), но не принимаю. Я читала и чувствовала, что автор видел, ощущал, осязал, понимал (не знаю, как сказать точнее), что конец всего этого будет совсем не тем, каким его замыслили лидеры-идеологи. Я поняла это инстинктивно в процессе чтения повести, оно там между строк, даже не скрыто, на поверхности. Потом нашла кое-какие следы и в биографии. Даже его героиня, ярая сторонница советской власти, Федератовна меряет жизнь и плоды ее не столько идеологическими мерками, сколько человеческими. Попустительство, распущенность, лень, воровство и мздоимство - вот враги советской власти. Но давайте рассудим, какой власти они не враги?! Хотя Бог с ней, с властью, они враги честному человеку. Тому, что как и его страна, проводит долгий день в труде, сжигая свою молодость и энергию ради завтрашних результатов.

Повесть эта почти мистическая. В ней много полезного, но есть и прогностическое. Автор описал борьбу за внедрение в практику хозяйствования отдельно взятой организации (совхоза) инноваций. Почти сто лет прошло, а ничего не изменилось. Нет, я, право слово, пополнила копилку литературных источников для развития мышления современных управленцев. Да чего стоит одна цитата, что я вынесла в эпиграф. Правда, я твержу такое именно управленцам, задача которых сегодня - творить на ниве управления, ибо человек стал капризнее, прошлые находки работают ограниченно. Да и цифровые устройства взяли на себя массу работы по систематизации, хранению, передаче информации. Ну да это уже уход от темы.

Резюмирую: глубоко, ярко, трудно!

Ференц Лист виртуозно исполнял на рояле импровизации на Шопена, так виртуозно, самозабвенно, что это скорее походило на спиритический сеанс, после которого он вставал из-за рояля совершенно опустошённый и бледный, чуть ли не падая в обморок.
Постараюсь так же сыграть на романе Платонова — Котлован. Сыграть так, как никто ещё не играл в рецензиях на роман Платонова.

Бродский писал: если бы перевернув последнюю страницу «Котлована», можно было перевести психическую энергию в физическую, то первое, что следовало бы сделать — отменить существующий миропорядок и объявить новое время.
Про психическую энергию Бродский чудесно написал.
Мне в юности мечталось, что если бы все люди на земле, хотя бы на минуту соприкоснуться с Прекрасным, обнимутся в красоте поэзии Пушкина, мыслей Достоевского, нежности Рафаэля или Моцарта, то словно бы преобразится сверкающее вещество человека и жизни.

По ночам, в моей спальне происходит чудо.
На моём ночном столике часто гостит Платонов, словно.. Ворон Эдгара По: я с ним разговариваю о любимой и гадаю на нём.
На Платонове опасно гадать. Не так опасно гадать на книге «Апокалипсиса». Зато любовь словно бы размахивается до звёзд.
Столик ночной, отблёскивает тьмой, так что кажется, лазурный томик Платонова как бы парит над полом, словно в томике Платонова скрыта какая-то последняя тайна о мире.

Моя постель одинока: в ней нет моего смуглого ангела.
Порой, проснувшись среди ночи и по привычке гладя осиротевшую тишину простыни, я перевожу взгляд на потолок.. искренне ища там любимую: а вдруг она зачиталась перед сном Платоновым, и.. блаженно приподнялась к потолку?
Моя любимая — лунатик, как и красота, истина, в произведениях Платонова, и.. как я, в жизни.
Когда мне особенно одиноко ночью в постели, я беру в неё.. Платонова.
Я сплю с Платоновым в обнимку, как с плюшевым мишкой в детстве, прижав к груди.
Нет, я не просто сплю с Платоновым: я кладу лазурный томик на грудь и обнимаю его так самозабвенно, как люди перед прыжком с парашютом скрещивают руки на груди, словно встретили самое родное существо на земле и обняли его крепко-крепко..

В такой вот позе парашютиста-лунатика в постели, я лежу среди ночи и обнимаю Платонова, и радостно кажется мне, что я вот-вот оторвусь от постели и воспарю к любимой (свидание лунатиков у потолка!).
Боже, с каким наслаждением в такие моменты я жду, когда моего носа коснётся робкая прохлада потолка..
Но потолок не касается меня, и тогда я поднимаю томик Платонова и касаюсь им носа, и улыбаюсь и говорю в темноту, потолку: я люблю тебя..
Потом снимаю с пальца кольцо, заворачиваюсь с Платоновым в парашют одеяла и лечу в шелестящую тьмой, бездну сна.

Бродский ошибался, когда писал в предисловии к американскому изданию «Котлована» Платонова, что рай — есть логический конец человеческой мысли, и дальше эта мысль не идёт.
Ну да, для человека и души, мира, не идёт, но тайное, мучительное движение этой мысли разрывает нам грудь в любви.
Это как детский вопрос: если поезд движется со скоростью света (300000 км. в секунду), и больше этой скорости ничего нет, то если перебегать с одного конца вагона, на другой.. к любимой, это будет больше скорости света?
Для влюблённого, может и больше, но для любимой и поезда — нет.
К чему я это.. Котлован Платонова я бы сравнил с Чёрной дырой, с коллапсом вещества и мысли: на горизонте событий этой чёрной умершей звезды, пространство искривляется и время бесконечно замедляется, пятится даже, время словно бы теряет вес и уже утрачивают смысл скорости: можно перемещаться рядом с временем, а не в нём.

В этом плане необычный язык Платонова, можно сравнить с искривлением света и пространства вблизи Чёрной дыры или массивных звёзд: искривляется само вещество слова, мысли, жизни.
Есть не очень умные люди, которые читая Платонова, с высока возмущаются, что так не пишут по русски, это читать невозможно, что всё это устарело.
Хочется «поздравить» таких людей: они мыслят одинаково со Сталиным. Тот тоже на рукописях Платонова писал: так не пишут по русски!
Что касается частых аббревиатур из советского прошлого в романе Платонова, на которые возмущаются не очень умные люди (еле сдержался, прочитав пару рецензий, в которых унижают Платонова, называя графоманом и т.д.

Кстати, мне не очень понятно такое разграничение, к которому все привыкли: если человек в филармонии, при красоте мелодий Дебюсси или Рахманинова, ржёт в голос или самозабвенно ковыряет в носу, мы с полным правом, пусть и с грустной улыбкой можем назвать его — кретином, но если человек совершенно неадекватно и пошло ведёт себя в чтении, высказываясь в рецензии на публике, то мы это стесняемся называть своим именем), то это вовсе не хлам устаревший, и литературное варварство рассматривать их просто как музейный экспонат той эпохи: это так же преступно, как томик Пушкина подставить под качающийся шкаф.
На самом деле, такие аббревиатуры, это словесная фиксация коллапса вещества и мысли, истории, времени, как у поверхности Чёрной дыры, более того, эти словесные конструкции — на самом деле — инфернальные монстры, пожирающие души и судьбы людей: комсгрдов из романа Платонова и монстр из романа Лавкрафта, имеют общую природу.

Но вернёмся к Бродскому и его идее Рая. У Платонова, — череп, это подполье души, её тайный котлованчик жизни, где искривляется бытие бога и человека, рая.
Т.е — пока есть человек и пока ему «некуда жить, вот он и думает в голову», рай, бог и жизнь будут обречены и бесконечно уязвимы.
Поясню тайный смысл этой цитаты и романа в целом: мы видим не просто ужасный эпизод из прошлого СССР, с драмой коллективизации (так смотреть на роман, значит просмотреть 95 % смысла его и красоты. Это вообще беда Платонова: его не умеют читать, от слова — совсем. Растерянный читатель мечется: как же воспринимать текст? как гротеск? сатиру? Антиутопию? Он пытается опереться на свой опыт чтения в прошлом. Но это ошибка. Платонов, как и Цветаева, Тарковский, Босх, Набоков — вне опыта прошлого: они самостоятельные планеты искусства), а экзистенциальную драму Сизифа, достигшую крайней степени солипсизма и апокалипсиса: драма жизни в том, что пока есть боль и душа (у Платонова они, как у Цветаевой, суть — одно), до тех пор человек вечно будет стремиться к небесам, а ангелы — будут падать с небес: будет вечный бессмысленный труд «жизни», милосердия и любви, и зло никогда не исчезнет, неискупятся ничьи грехи, и будет новый рай и новое грехопадение, с новым распятием бога.
Котлован — как супрематическое изображение Голгофы.
Если бы мы могли на миг стать героями романа Платонова, и посмотреть на звёзды, то мы бы увидели, что на дальних звёздах свершается всё тот же земной ад, и несчастный Христос, снова и снова распинается там и воскресает и снова сходит в ад: первый и совершенный котлован, на котором основано всё мироздание, и даже рай.

Цветаева писала в дневнике (её котлованчик души), что, быть может, на небесах есть своё тайное небо, куда дерзают проникнуть лишь немногие влюблённые, для кого и земная любовь и небесная — равно тесна.
Здесь — Котлован земной: жизнь. Там — котлован небесный, вырытый в лазури.
По сути, платоновский Котлован, это текстовая визуализация мунковского крика, но крик этот поднят на эсхатологическую высоту: кричит уже не человеческая душа, это было ещё и у Паскаля, когда кричал «мыслящий тростник», но кричит от боли — всё: человечество, века прошлые и грядущие, ангелы и боги, жизнь, милая природа и животные, и даже звёздная ночь (дарю этот мунковский образ Котлована — литературоведам).

Да, это один из самых мрачных романов 20-го века, размером со «Степь» Чехова, и всё же именно в этой безрассветной тьме, светит звёздочка одного из самых романтических и нежных образов во всей мировой литературе.
Когда-то в юности, мимо гг романа, прошла прекрасная женщина.
Она с нежной кротостью посмотрела на него.. что называется, в самую душу, как умеют только женщины, с первого взгляда, и он всего раз оглянулся на эту блоковскую незнакомку, мельком.. и таинственная женщина скрылась, став нежной частью вечера, шелеста листвы..
Юноша вырос, и в памяти сердца сохранил свет красоты этой женщины: он остался верен этой мгновенно блеснувшей красоте, как повенчанный муж (повенчан с мгновением красоты).

У него больше не было женщин и жизнь казалась пустой без этой женщины, словно это сама жизнь прошла мимо, и он заглядывал в лицо разных женщин, ища Ту Самую, и не находил и пустота жизни росла в его груди.. как котлован.
Если вам пришёлся по сердцу этот романтический, почти евангелический символ верности (в Серебряном веке, его бы понял каждый, но сейчас другие времена, над таким могут и посмеяться), то вы романтик, как и Платонов.
Да, Платонов такой же романтик, как и Лермонтов, Цветаева, Блок.
Если вы не поняли всю трагическую красоту этого образа — лучше пройдите мимо Платонова.

Помните как у Сартра? — В моей груди дыра — размером с бога.
Половина прелести этой цитаты в том, что её сказал атеист.
Правда, в конце жизни Сартр уверовал в бога, но в своего, экзистенциального.
В этом плане Сартр близок Платонову: у Платонова — квантовое мышление. Для него, бога — тотально нет в мире, что называется «с мясом вырван из мира», но одновременно, бог в мире есть: так в квантовой физике, одна частичка может одновременно существовать и на земле, и на далёкой звезде.
К слову, это же касается и человека в космогонии Платонова, а это не менее таинственно и трагично, чем бытие или небытие бога.

Преступлением против прекрасного, было бы читать роман Платонова лишь в историческом контексте.
Это всё равно что видеть в «Венере» Боттичелли, лишь ботаническую иллюстрацию, или в Карамазовых — бульварную драму.
Не стоит бояться мрачности романа. В нём очень много поэзии, самой разной, в стиле хокку Басё (если бы он родился в России 20 века.. к русской фуфаечке прижимая лиловый цветок:

Звезда дрожит в ночном небе,
словно в глубоком овраге —
Распустился первый цветок сакуры..)

до вишнёвых вечеров мелодий Шопена, я уже не говорю о смуглой красоте полотен Мунка, Эриха Хеккеля.
Наверно, в «Чевенгуре» «Джане» и «Счастливой Москве», поэзии чуточку больше, но в Котловане она особенная, как и юмор. Его тоже много. Юмор лунатиков в конце света..
Это роман не об ужасах социализма, это роман о тоталитаризме самой жизни, роман о душе и вселенском томлении по любви, без которой мир и грудь человека превращаются в тёмный котлован.

Спросим себя, как тот герой Платонова, мимо которого в юности, прошла прекрасная незнакомка: а разве мимо нас не проходила жизнь? Красота? Та самая любовь, грустно нам улыбаясь?
Но мы не шли за «ней», мы вроде живём в достатке, счастье, в демократических идеалах.. но почему же по ночам мы так часто плачем в подушку и рядом с постелью и жизнью нашей словно бы ширится мрачным зрачком, огромная дыра, которую мы силимся не замечать?

Поэтика Платонова, как и Тарковского — иконописна.
В прошлой жизни они писали иконы.
Но это не та кроткая иконопись, какой она была на заре христианства, нет, это иконопись другой зари — эсхатологическая: словно бы незадолго до Второго Пришествия, когда само уставшее вещество мира, распадается и сквозь звериный лик человека и жизни, какой-то осенней синевой, сквозится бесприютная, вечная красота..
Я искренне не знаю, для кого такая иконопись была бы более чарующей: для атеиста, или для верующего.
Хотя, если бы Платонов писал иконы, их бы.. точно так же запретили на века, как на полвека были запрещены его романы.
Он вполне бы мог изобразить ребёнка-Христа, на руках не у Богоматери, а.. у кроткого и измученного зверя, ласково смотрящего в сонное, уставшее личико ребёнка.

На одной рукописи Платонова, Сталин написал: мерзавец.. сволочь!
Ощущение.. что он писал на зеркале.
А что написали бы ангелы на иконах Платонова?
В космогонии Платонова — мир погас, как далёкая звезда, почти не виден человек и бог — размером с лучик дрожащей звезды, отразившейся в лужице тёмной.
Скажем прямо: мир Платонова — это подробнейшее описание Чистилища, более подробное и страшное, чем у Данте.
Платонов — это русский Данте. Но Данте не был в аду, он ему приснился, а Платонов — был. Вот с какой позиции нужно читать Платонова.

Боже.. я на целый час завис над первой страницей Котлована. Словно читал я его на далёкой звезде, где время течёт медленней и печальней.
На первую страницу романа можно было бы написать 3 статьи: такая там концентрация символики, джойсовская.
И всё же, роман читается легко: сирень не меньше таинственна, чем человек или звезда, особенно после вечернего дождя, но влюблённый коснётся её и с улыбкой поймёт больше о ней, чем учёный.
Начало романа чем-то напоминает «Приглашение на казнь» Набокова: там гг. арестовывают за то, что он — физически непрозрачен, в мире прозрачных, иллюзорных людей.
Фактически арестовывают за то, что у человека есть душа.

Герой Платонова — Вощёв (даже на одну эту фамилию можно написать статью: это свернувшаяся в себя, как изувеченный ребёнок, фонетическая трагичность, состоящая из осиротевшей вещности мира; той самой «вши», о которой рассуждал Раскольников — вошь я, или право имею? В этом смысле герой Платонова, дальний родственник Замзы из Превращения Кафки; также в этой фамилии угадываются состарившиеся черты слова — вотще: тщетность).
Вощёв работал на фабрике (символ жизни, и всякой структурированной парадигмы, будь то цивилизация, социализм, демократия и иной «изм», растушёвывающий человека, превращая его в сытый и гладко смазанный винтик, мечты которого не простираются дальше «фабрики»), но часто задумывался, выпадая из времени и пространства, как Сократ, который мог остановиться посреди улицы и простоять в таком оцепенении, до ночи.

Вощёва увольняют. Изгоняют из «Прекрасного сада» (социализма, демократии.. не важно: из жизни).
Наш кафкианский странник набредает на богом забытый городок, с мрачноватой пивной на окраине, за которой начинается почти космическое безмолвие и на пригорке, похожей на голгофу, растёт одинокое дерево.
Образ пены от пива, очень важен: если Афродита родилась из пены (у Платонова есть чудесный рассказ — Афродита), то в конце мира, Любовь и жизнь словно заходят в море, скрываясь от безумного мира и жестоких людей.
Но вместе с тем, образ пива и сухариков к нему, в поэтике Платонова обозначает фотографический негатив причастия, т.е. — гибель бога (в творчестве Платонова, как и Набокова, нет ни одной малозначительной вещи: всё живёт).
Да, за этим городом начинается космическая пустота загробной жизни, заросшей тернием звёзд и озябшей тишиной.

И вот тут начинается самое интересное.
Вощёв добредает в сумерках до другого городка, почти миражного, больше похожего на маленькую, богом забытую планету-ад.
У Вощёва есть ещё одна тайна: Достоевский, Блок, Фолкнер, описывали Второе Пришествие, в котором Христос одинаково не был нужен в разных веках: его снова заключали в тюрьму, стреляли в него в разгар революции, или как у Фолкнера, он появлялся в окопе Первой мировой, с перебинтованной головой.

У Платонова всё иначе. Совсем.
Он доводит эсхатологическую встречу бога и человека, до трагичнейшего солипсизма, одинаково их растушёвывая, словно дождь за вечерним окном.
Совсем не случайно Вощёв и его новые друзья (апостолы) стали копать котлован — в субботу.
Именно в субботу Христос сошёл в ад (первый котлован в этом мире), чтобы вывести грешников в рай.
Но у Платонова мир до того погас без любви, что человек — напрочь забыл, что он — образ и подобие бога, а значит и бог, в образе человека, забыл что он — бог.
Теперь можете понять весь экзистенциальный размах романа Платонова.

На землю приходит Спаситель, которого все ждут в сиянии, дабы он избавил людей от страдания.. но в сумерках городского пустыря, появляется кроткий человек в лохмотьях, забывший что он — бог, но в его груди бьётся горячее небо, он томится по всеобщей любви и истине.. более того, ему стыдно и больно жить без истины.
У Вощёва — поступь космонавта, ступающего по далёкой и таинственной планете: за его спиной есть мешочек (фантомная память о крыльях), куда он бережно складывает, словно в ковчег, бесприютные и раненые вещи, словно они тоже.. наделены душой: у Платонова живут все, и мучаются все: люди, пылинки в луче, звёзды, природа милая, боги, даже само время и пространство мучаются и словно бы молятся: новое, инфернальное качество пантеизма.

На этой таинственной планете-ад, словно все живут в полярной ночи фотографического негатива последней (общей) фотографии перед гибелью мира: люди строят не Вавилонскую башню, чтобы достигнуть небес и стать богами, но роют котлован, мрачно, с самозабвением, как если бы чудом сохранилась чудесная пьеса Шекспира, где его дивные апокалиптические шуты и гробовщики, роют могилу в ночи и общаются с мёртвыми и ангелами.
Герои Платонова словно бы роют могилу.. нет, не себе (оставим этот бред литературоведам и несчастным школьникам).
Скажем прямо: размах котлована — рассчитан на бога.
Звучит страшно? Фантастично?
И похоже на быть может главный кошмар Достоевского, после которого у него случались припадки эпилепсии: настаёт конец света, ночь покрыла всю вселенную.
Тишина прорастает на земле, как травка.. вся природа замерла в ожидании всеобщего Воскресения..
Но ничего нет. Травка одинокая и перепуганная трепещет на израненном ветру.
И вот некий ангел, с крыльями в заплатках, со слезами на глазах, обдирая в кровь руки, сам раскапывает могилы, роет и роет, роет и роет.. но там никого, как в сигнале пустом с далёкой звезды: лишь земная тьма, без конца и без края.
Может герои Платонова, откапывают какое-то таинственное и древнее крылатое существо, исполинских размеров, захороненное тут на заре времён?

У Нашего нового Христа, словно у героя Данте, есть свой Гораций.
Платонов гениально выбрал для этого образ маленькой девочки, совсем ангелочка.. в лохмотьях.
На этого ангелочка положило глаз странное существо: без ног.
Это ползающее по земле существо — образ змия.
Падший-ангел калека. Как вам? Костыли, вместо крыльев. Крылья — как костыли.
Помните как у Достоевского в письме к брату? — Я хотел бы быть со Христом, чем с Такой истиной.
У Платонова, душа и человечество пошли за Христом, отойдя от изувеченной и скажем прямо — бесчеловечной истины этого мира, отошли от Земли, как если бы они шли в безвоздушном пространстве, как по воде.
И вот, идя где-то далеко от земли,  Христос вдруг тихо опускается на колени, на словно бы примятый свет звёзд, острый, как осенняя скошенная трава, и закрыв лицо руками — плачет.
Роман Платонова — зрительное воплощение самых экзистенциальных слов в мировой литературе, принадлежащих не Сартру, а Христу на кресте: Боже, боже, зачем ты меня оставил?
Бог, сомневающийся в себе.. люди довели до этого или жизнь?

Если честно, у меня опускаются руки и какое-то болезненное опустошение в груди.. нет, не после романа Платонова.
Просто опять пролистал рецензии на Платонова, и краешком глаза заглянул в статьи литературоведов.
Я ревностно отношусь к Платонову. Он мой друг. Поэтому ни одну статью о нём не читал, но даже краешком глаза видно, что Платонова до сих пор не умеют читать. Нет, где-то наверно есть чудесные статьи о нём.. где-то далеко, в глубинке Японии..).
Нет, есть те, кто читают Платонова хорошо. Но не правда ли, грустно, когда вы ходите по музею одноэтажному, и на выходе узнаёте, что под землёй сокрыто ещё 100 этажей?
Про барабанщинков я и не говорю, кто глумится над Платоновым или видит в его текстах только историю трагедии социализма и колхозов (всё это у Платонова — суть уставшие декорации бреда жизни, сквозящиеся не менее уставшими звёздами).
Такое чтение — вандализм, не меньший, как если бы Шопена исполняли на барабанах. И отменили на рояле.

Роман Платонова, мог быть написан в ночь перед концом света.
У «Котлована», квантовая механика движения поступков и мыслей, и даже времена года мерцают в нём, как перегоревшие лампочки, а мысли героев нет-нет, да оступятся в бездну и словно на средневековой литографии, где человек проник рукой и лицом за пределы хрустальной сферы мира, покидают границы жизни и тела, проваливаясь в первоначальную тьму, в которой ангелы трудятся над построением мира.. толком уже не веря в него.

Платонов вообще, мифотворец не меньший, чем Платон и Эсхил.
Его Котлован — это солипсизм муки Сизифа, сбросившего камень с горы, проломив череп земле.
Это квадрат Малевича в действии и бытовании: последняя полярная ночь искусства, жизни, любви.
Котлован — это апофеоз Пещеры Платона, в которой люди и жизнь, мерцают робкими, перепуганными тенями, похожих на тень ласточки, носимой бурей.
Но в отличие от идей Платона, в мире Платонова, нет вечных, спасительных истин, отбрасывающих тени, более того, эти изувеченные и перепуганные истины, мучаются наравне с человеком.

Вместе с тем, роман Платонова, это и экзистенциальная русская сказка.
Помните изумительный образ Кита из «Конька-Горбунка», на спине которого была прелестная деревенька, с садом и полем?
У Платонова, котлован копают словно бы в живом веществе жизни, и жизнь мучается и стонет: её трясёт.
Собственно, в романе — два котлована. И один вырыт ещё до людей. Быть может миллионы лет назад. Кем? Ангелами?
И читателю нужно решить самому, почему его не замечали, гробя жизни из гордыни и тупости, на новый котлован.
Милая природа, словно ангел, всегда рядом с нами, но мы не замечаем её даров и милосердия, идя против неё, создавая искусственные нагромождения идеалов, ложного счастья..

У романа есть ещё одна тайна: его действие, на самом деле, происходит в конце света, ибо рушатся стены между жизнью и смертью, природой и человеком: люди превращаются в зверей из полотен Иеронима Босха, даже самые пейзажи, сиротливо и грустно вытягивают свои мордочки: им больно, они впервые, робко пробуют говорить..
Фактически, мы видим апокриф Евангелия от Платонова: пришедший в конце мира — бог, столь беспомощен, раним как ребёнок, что ему самому нужна помощь.
Образ Христа в романе, растушёвывается, и в дальнейшем, образ Христа как бы мерцает, то бесприютной птицей, то вечерним дождём, то одиноким человеком, целующего в уста мёртвую женщину, неся потом на руках исхудавшую девочку в тлеющих звёздами, сумерках: икона от Платонова, на самом деле. В дневнике Достоевского есть таинственная запись: Христос — тоже Отец.
Платонова развивает эту мысль: вместо Богоматери, Христос несёт на руках ребёнка — девочку, Красоту, что должна спасти мир.
Христос мерцает и в образе девочки, и в образе Млечного пути, мерцает Христос даже и в образе Медведя, ставшего от горя почти человеком: Платонов тут словно бы искупает совершенное (цензура?) в Евангелии, милых животных.
В романах Платонова, животные — это святые мученики. Именно святые. Хотя один барабанщик в рецензии (думаю что не он один), подумал с усмешкой, что образ Медведя, это символ «страдающего русского народа».
Тут снова цензура должна быть. Потому что на язык просится одно слово, о таких «читателях».
Собственно, в романе, Отцами для девочки становятся многие, и это чудесный символ пантеизма милосердия и слов Христа: Я в тебе, а ты во Мне.

Кроме того, Платонов написал самый феминистический роман в мировой литературе.
В космогонии Платонова, из-за поругания вечно-женственного, Женщины, в мире наступает Конец света.
Более того, дабы восполнить в мире утраченный свет женщины… мужчины, почти на атомарном уровне, и психически, но нелепо, как это актуально особенно сейчас, превращаются в «женщин».
Т.е. мы видим экзистенциальный акт самоубийства мужского начала, которое пусто без женщины.
Самоубийство мужского, как акт вины перед Женщиной и любовью.
И вот как всё это объяснить барабанщикам, видящих в романе Платонова лишь декорации колхозов и гротеска?
Да наш мир и есть — один большой колхоз.

В романе есть дивный эпизод.
В сумрачной, как ночной кошмар, комнате, толпятся люди, сходя с ума от скуки и боли жизни, и вдруг, из-за окна слышится прекрасная музыка..
Эпизод маленький, и «барабанщики» пройдут общим строем мимо него, не заметив его вечной красоты.
На минуточку побуду Вергилием и проведу вас по аду Платонова, показав для наглядности, нужную тональность прочтения данного эпизода.
Если бы я ставил роман в театре (на Таганке?), то музыка, светлым ангелом влетела бы в сумерки комнаты, распахнув окно почти невесомо, и люди утратили бы свой вес и грусть, блаженно приподнявшись в воздухе, и их звериные лица просияли бы образом и подобием божьим (ах, как бы чудесно и влюблённо они переглянулись!), и когда музыка затихла бы, словно кто-то незримый задул свечу крыла, то люди попадали бы с тёмной высоты, как падшие ангелы, ползая по полу со стоном и плачем, в ужасе касаясь друг друга..

Помните изумительные по силе страницы в конце «Идиота» Достоевского, там где в мёртвой, завечеревшей тишине комнаты — Рогожин, Князь Мышкин и Настасья Филипповна?
Казалось, что в литературе уже больше не встретишь такой силы образа.
Платонов смог это повторить..

В фильме Даррена Аронофски —  Мама, есть апокалиптический эпизод с причастием, доведённого до солипсизма отрицания человеческого и божеского.
Казалось бы, данный апокалипсис человечности, в своём слепом и зверином желании спасения или «демократии», готового пойти по головам и уничтожить и бога и человеческое, уже сложно превзойти.
Платонов смог.
В романе, распад человечности и отпадение человека от бога и жизни, свершается почти на атомарном уровне: так растёт оскал тьмы между разлетающимися галактиками.

Последний отблеск образа и подобия бога, покинув границы бытия, человечности, бессильно затрепетал в милых животных, этих подлинных мучениках и святых земли.
То, что описывает Платонов, поистине страшно. Страшнее чем сказки Стивена Кинга.
После такого, можно стать вегетарианцем, и.. как Раскольников, упав на колени на пустынном вечернем перекрёстке, попросить прощения у всех животных.

И последнее: Если бы существовала икона, написанная в конце света, то она выглядела бы как та самая страничка романа из Котлована: странник идёт по заросшей травой, тропинке в церковь заброшенную.
В ней таинственно горят свечи, как звёздочки, словно в Эдеме, видимые даже днём.
Людей там нет. Лишь в уголке, в перепуганной темноте, сидит озябший воробушек, и почти одинаковым взором кротости, вместе с ангелами на потускневших фресках, смотрит на человека, как на призрака.
Воробышек — последний молящийся за человека и погибающий мир.
Молитва самой природы, о человеке, как о сыне заблудшем..

Даже и не знаю, что сказать...Странное дело. Когда я читала эту книгу в давние школьные годы, я была просто без ума от нее. Возможно, там дело было совсем в другом. Возможно, там играл нонконформизм. Или еще какие соображения. Но воспринималось это всё иначе.
Да, я понимаю. Новаторство, драматизм на грани фола, а то и трагедия. Но при этом своеобразный юмор. Такой издевательский юморок. Будто автор немного подтрунивает над читателем. А то и даже совсем не немного. А прямо-таки реально подтрунивает. Что уж там говорить! Он просто-таки издевается над читателем.

Во-первых, своим ооочень непростым языком. Думаю, не очень много найдется людей, добравшихся до конца произведения.

Во-вторых, крайне оригинальным сюжетом. А по сути, если так пораскинуть мозгами, сюжета как такового тут и вовсе нет. Да, тут есть занимательные герои повествования. Но что с ними происходит? Чем они занимаются? Я, кроме, пожалуй, крайне безумной девочки Настеньки больше никого и не припомню...

В-третьих, вот эта беспросветность. Книга настолько пропитана болью, безумством, разложением и трагизмом, что волосы на голове шевелятся...

И, знаете, это круто. Но раньше почему-то ощущения от книги были ярче. Возможно просто попала не в ту струю, не в то время. Тогда жаль. Тогда перечитаю еще раз обязательно.

В этом году я устроила себе один из самых жестких челленджей – заставила себя прочитать «Котлован». Произведение Платонова есть воплощенный апогей моей ненависти к школьной программе, где вместо хотя бы одного зарубежного пункта понатыкали всяких платоновых, от которых спустя десять лет все так же хочется пойти и убиться об стену. У меня на всю жизнь останется в памяти тот момент, когда за 10 минут до выхода в школу я силилась перемахнуть хотя бы через середину Платоновской мысли. Тогда не получилось, я плюнула и закинула книжку подальше. Чтобы найти ее в этом году, стряхнуть пыль, посчитать количество лет, разделяющих мою нынешнюю попытку от неудачной предыдущей, и снова нырнуть в мир «Котлована». Я полагала, что раз уж счет годков перемахнул через десятку, то всяко пора дать второй шанс школьным разочарованиям.

У, как же я ошибалась.
«Котлован» остался все таким же мерзким и тошнотворным. В школе нас наверняка пичкали им, дабы мы вкусили этот сладчайше извращенный язык («он сделал удар в его лицо» и прочее) и остроту того времени. Но от некоторых фраз уже было не отделаться простым фейспалмом, от них начинало мутить. Пускай Платонов сделал это специально, дабы подчеркнуть нелепостью всю иронию, но приятнее или проще читать такие абзацы не стало. Плоские персонажи все одинаковы, хотя кто-то мается от работы мысли, а кто-то от бездействия, но в итоге все они просто влачат существование. Картинка покрыта твердой коркой безысходности. Люди спят в гробах, думают о смерти, умирают. Они не развиваются, они топчутся на месте в ожидании смерти.

Какое-то время назад видела пару отзывов наших забугорных товарищей-читателей на «Котлован» (он же «The Foundation Pit»), где в книге разглядели черный юмор. Это ж каким непрошибаемым оптимизмом надо обладать, чтобы увидеть в этой безысходности хоть какой-то юмор. Я вот плакала, давилась текстом, мне хотелось, чтобы все уже перестали нести чушь и поскорее умерли. Вроде бы и тощенький он, «Котлован», а в итоге читаешь его неделями, время от времени зажмуриваясь и убегая из этого неприютного мира. Встретимся еще через десяток лет?

А еще после «Котлована» мне до жути захотелось почитать Айн Рэнд. Вот так, без каких-либо объективных причин.

Русская Ла-Манча

Услышать новый голос, не притянутый за уши стиля или направления, не сводимый к своему времени, но гармонично с ним уживающийся, голос с Именем и в единственном числе - это то, что каждый раз делит мою жизнь на "до" и "после". Так было с Набоковым, Джоном Донном, Вирджинией Вулф и с другими.

Так случилось и с Платоновым.

Прочная забытость этого автора меня не удивляет. Даже хорошие студенты-филологи проникаются "Чевенгуром" один на дюжину. Бродский объяснял это в своих "Катастрофах в воздухе" тем, что в околореволюционное время большая литература России выбрала на развилке "Толстой/Достоевский" первого, и его каталогизированный, правильный, дворянски воспитанный подход был принят как более перспективный. Другая проза с тех пор воспринимается как некачественная. Единственный писатель, не принадлежащий к декадентам и беженцам, который шагнул на вторую дорогу, был Андрей Платонов.

Да, в нём есть сострадание к человеку, подчиняющее себе язык, переваривающее его, как ему угодно. Как и Достоевский, он доверяет чувству - и слово сдвигается его гуманистичной верой, как гора - христианской.

Платонов заимствовал только этот принцип, не набравши с ним, в отличие от многих прямых эпигонов ФМД, крошек журнализма, штамповой атмосферы и душного петербуржества, от которого так скучно бывает у культурненьких Андреева и Белого (коих несмотря на это, я обожаю дико, особенно первого).

Ниши, которые создал принцип доверия чувству, Платонов заполнил детским взглядом, остранением, любознательностью и жестокостью. Он окрасил свои страницы в песочный цвет степей, в мертвенную бледность, в молчания, наполненные до краёв вопросами, чаще обращёнными к пустому обезбоженному небу, чем к жизни.

Это напомнило мне Дона Кихота, единственную книгу, сопоставимую с Чевенгуром по калейдоскопичности, песочным тонам, грязи, потере корней и двойным несправедливостям. Но главное - по повсеместной слепоте. Хоругвеносный Сашка и его христоматийно кихотский спутник Капенкин творят бессмысленные подвиги, оставляя за собой след из разрушений и гротеска.

От этих истрьеток горько, но уж слишком доверчив чувству язык - это как будто бы сидишь на грани весны где-то в произвольной точке пространства, а рядом - босая сирота. И вот вы сидите и молчите. И жизнь становится понятной.

"Чевенгур" окончательно утвердил моё глубокое восхищение литературным талантом Андрея Платонова. Раньше уже были "Котлован" и "Ювенильное море", и они тоже оставили след.

"Чевенгур" (да и Платонов вообще) – это громкое опровержение тезиса "литература должна развлекать", если мы, конечно, не склонны определять "развлечение" через мазохизм. Книга сложная, в том смысле, что она сложно устроена. Она стоит в ряду многих других таких книг, и все они от читателя требуют. Требуют погрузиться достаточно, чтобы не бояться языка, чтобы не терять нить сюжета, чтобы находить смыслы. Это литературный механизм, элементы которого работают слаженно. Читатель должен быть немного инженером, чтобы взять от книги максимум.

Язык советских декретов, переплетаясь одновременно с фольклорными и религиозными элементами, строит невозможную утопию, а вместе с ней такую же невозможную антиутопию. Природа, техника, идеология одухотворяются и обретают собственную жизнь. Слова "вещество" и "организм" связываются со словами "тоска" и "счастье" и рисуют масштабное апокалиптическое полотно. Муторную, тяжёлую, полную насилия картину голода, болезней, войны, смерти и надежды на светлое будущее.

Город, в котором наступил коммунизм, потому что всех буржуев физически уничтожили, – это сатира. В то же время он – серьёзное выражение простых людских чаяний, ожидания и поиска счастья. Коммунизм приобретает черты религиозной идеи, конца истории, вечного блаженства без нужды трудиться для пропитания, а только из любви к ближнему. Этот коммунизм существует в отдельном городе, невольно противопоставленном движению исторического процесса. Городе, сжавшемся поплотнее, чтобы жителям его было не так холодно, скучно и одиноко.

Во время чтения я постоянно отвлекался мыслями на что-то, написанное позднее: "Мерфи" Беккета, "Кровавый меридиан" Маккарти, Масодова. Про Платонова вспоминают не так часто, но сколько бы ни вспоминали, он всё равно останется недооценённым.