Полное собрание романов и повестей в одном томе

- Царь и богатые люди не знают, что сплошного народу на свете нету, а живут кучками сыновья, матеря, и один дороже другому.... А сверху глядеть - один ровный народ, и никто никому не дорог! Сукины они дети, да разве же допустимо любовь у человека отнимать? Чем потом отплачивать будут?

- То-то я и шапки с тобой из ветошек леплю - вошь на чужой башке утепляем! А был был дурак - я бы в окопах под царём и отечеством лежал.

- Иван Федотыч, вашей обуже восьмой год идёт - и как вы её терпите? Когда их на фабрике сшили, с тех пор дети выросли и грамоте выучились, а многие померли из них, а сапоги все живут... Это непостижимо!...

- Живой ещё дедушка?.. для кого ты сутки считаешь? (Захар Палыч).
Сторож хотел не отвечать, за 70 лет жизни он убедился, что половину дел он исполнил зря, а три четверти всех слов сказал напрасно. От его забот не выжили ни дети, ни жена, а слова забылись, как посторонний шум.

Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх — на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного Пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни. Не надеясь, он задремал и проснулся от остановки.

Из дверей зала горсовета, где должно быть партсобрание, дул воздух, как из вентилятора. Слесарь Гопнер держал ладонь навстречу воздуху и говорил товарищу Фуфаеву, что здесь две атмосферы давления.

– Если б всю партию собрать в эту залу, – рассуждал Гопнер, – смело можно электрическую станцию пустить – на одном партийном дыхании, будь я проклят

– А чего-то у тебя на дворе гарью пахнет? – вспоминал воздух Копенкин.

Сторож и Копенкин вышли на двор.

– А ты слышишь, – примечал сторож, – трава позванивает, а ветра нету.

– Нету, – прислушивался Копенкин.

– Это, проходящие сказывали, белые буржуи сигналы по радио дают. Слышишь, опять какой-то гарью понесло.

– Не чую, – нюхал Копенкин.

– У тебя нос заложило. Это воздух от беспроволочных знаков подгорает.

Сверчок в завалинке попробовал голос и потом надолго запел, обволакивая своею песнью двор, траву и отдаленную изгородь в одну детскую родину, где лучше всего жить на свете.

Когда после десяти починок Захар Павлович понял тайну смешения звуков и устройство дрожащей главной доски, он вынул из рояля секрет и навсегда перестал интересоваться звуками.