Extremely Loud and Incredibly Close

Жизнь уходила на то, чтобы на нее зарабатывать.

Я пошла в гостевую спальню и притворилась, что пишу. Я била по клавише пробела, била, и била, и била. Моя жизнь была пробелом.
Шли дни, по одному за раз. А иногда по несколько сразу. Мы смотрели друг на друга и наносили маршруты на карту местности. Я говорила, что у меня глаза паршивят, потому что хотела его внимания. Мы отвели в квартире особые места, чтобы уходить в них и не существовать.
Я на все была готова ради него. Может, это была болезнь. Мы занимались любовью в ничто и выключали свет. Это было все равно, как плакать. Мы не смотрели друг на друга Он всегда брал меня со спины. Как в тот первый раз. И я знала, что он не обо мне думает. Он так стискивал мне бедра, так сильно толкал. Будто сквозь меня пытался прорваться еще куда-то.
Зачем люди вообще занимаются любовью?
Прошел год. Еще один. И еще один. И еще.
Мы себя обеспечивали.

Смех перенес мои мысли за наш кухонный стол — как же много мы там смеялись. Только за тем столом мы и были близки. За столом, а не в постели. Все смешалось в нашей квартире.

Мои мысли сбивчивы, Оскар. Они уносятся в Дрезден, к маминым жемчугам, влажным от пота на ее шее. Мои мысли скользят вверх по рукаву отцовской шинели. Какая большая и сильная у него рука. Я верила, что она всегда меня защитит. И она защищала. Даже когда его не стало. Воспоминания о его руке обвивают меня, как когда-то сама рука. Каждый день был прикован к прошедшему дню. Но у недель вырастали крылья. Тот, кто думает, что секунда быстрее десятилетия, не поймет моей жизни.
Почему ты уходишь?
Он написал: Я не знаю, как жить.
Я тоже не знаю, но я пытаюсь.
Я не знаю, как пытаться.

Я положила на него руку. Мне всегда было так важно до него дотрагиваться. Ради этого я жила. До сих пор не знаю, почему. Крошечные, ни к чему не обязывающие прикосновения. Моих пальцев к его плечу. Наших бедер, когда нас стиснет в битком набитом автобусе. Не знаю зачем, но мне это было необходимо. Иногда думала: вот бы сшить все эти прикосновения в одно. Сколько раз сотни тысяч пальцев должны прикоснуться друг к другу, чтобы получилась любовь? Зачем люди вообще занимаются любовью?

Я полистала его дневник. Я указала на: «как неловко, как горько, как грустно».
Потом он полистал и указал на: «вы сейчас подали мне этот нож совсем как».
Я указала на: «будь я другим человеком в другом мире, я бы поступил как-нибудь иначе».
Он указал на: «а иногда из нее просто хочется выпасть».
Я указала на: «это нормально — не разбираться в себе».
Он указал на: «как грустно».
Я указала на: «от сладкого я еще никогда не отказывался».
Он указал на: «рыдала, и рыдала, и рыдала».
Я указала на: «не плачь».
Он указал на: «сломленными и в смятении».
Я указала на: «как грустно».
Он указал на: «сломленными и в смятении».
Я указала на: «Нечто».
Он указал на: «Ничто».
Я указала на: «Нечто».
Никто не указал на: «с любовью».
Эта была пропасть. Мы не могли ни перепрыгнуть через нее, ни обойти по краю.
Мне жаль, что вся жизнь уходит на то, чтобы научиться жизни, Оскар. Будь у меня еще одна жизнь, я бы прожила ее по-другому.
Я бы все изменила.

Ночью мы лежали, обнявшись. Он покрывал меня поцелуями. Я ему верила. Не по глупости. Потому что была его женой.

Машинка, на которой твоя мать печатала историю своей жизни, у меня от Анны. Она дала ее мне за несколько недель до бомбежек, я поблагодарил, она сказала: «Не стоит. Это подарок мне». — «Тебе?» — «Ты никогда мне не пишешь». — «Но ведь мы вместе». — «Ну и что?» — «Пишут только в разлуке». — «Раз ты меня не лепишь, то хотя бы пиши». В этом трагедия любви, cильнее всего любишь в разлуке.

«Я так боюсь потерять то, что люблю, что запрещаю себе любить», это могло сделать невозможное возможным. Как знать, но я не смог, я зарыл в себе слишком многое, слишком глубоко.

«Немало. Более чем достаточно. Но как ты собираешься всего этого достичь, позволь мне спросить?» — «Упрячу свои чувства поглубже внутрь». — «Что значит, упрячешь чувства?» — «Не буду их демонстрировать. Если потекут слезы, пущу их по изнанке щек. Если кровь — получится синяк. И если сердце начнет выпрыгивать из груди, никому не скажу. Мне это все равно не помогает. А другим только хуже». — «Но если ты упрячешь чувства глубоко внутрь, ты перестанешь быть тем, кто ты есть, как с этим быть? — «Ну и что?»\

Дай Бог, чтобы тебе никогда не пришлось думать о ком-нибудь столько же, сколько я думаю о тебе.

Я спросил, откуда она столько всего знает. Она сказала: «Я знаю об этом здании, потому что люблю его». От этого у меня возникли гири на сердце, потому что я вспомнил про замок, который все еще не нашел, и как, пока я его не найду, получается, что недостаточно люблю папу. «Но почему именно это здание?» — спросил мистер Блэк. Она сказала: «Разве это любовь, когда знаешь ответ?»

Я придвинулась ближе, прижалась бедром к его бедру. Положила голову ему на плечо. Хотела с ним слиться.

Я научилась за ним подсматривать. Это было моим главным занятием. Из окна моей спальни. Из-за деревьев. Через кухонный стол.
Я хотела быть с ним.
С кем-нибудь.
Не знаю, любила ли я твоего дедушку.
Я любила не быть одна.
Я подошла совсем близко.
Хотела стать воплем у него в ушах.
Я дотронулась до его плеча.
Он склонил голову.
Как ты мог?
Он прятал от меня глаза. Ненавижу молчание.

Я сказала: Я хочу что-то тебе сказать.
Она сказала: Скажешь завтра.
Я ей никогда не говорила, что очень ее люблю.
Она была моей сестрой.
Мы спали в одной постели.
С какой стати вдруг это говорить.
Ни к чему.
В отцовском сарае вздыхали книги.
Одеяло вздымалось и опадало надо мной в такт дыханию Анны.
Я подумала, не разбудить ли ее.
Но к чему.
Будут другие ночи.
Да и как сказать люблю тому, кого любишь?
Я повернулась набок и заснула рядом с ней.
Вот то главное, что я пытаюсь тебе сказать, Оскар.
Это всегда к чему.
Я люблю тебя.
Бабушка

Мальчик попросил девочку шепнуть: «Я тебя люблю» — в ее консервную банку, не объясняя, зачем.

И она не спросила, зачем, и не сказала: «Глупости» или «Нам еще рано любить», и даже не стала оправдываться, утверждая, что говорит «я тебя люблю» только потому, что он ее просит. Она просто сказала: «Я тебя люблю». Ее слова побежали по йо-йо, кукле, дневнику, ожерелью, лоскутному одеяльцу, бельевой веревке, рождественскому подарку, арфе, чайному пакетику, теннисной ракетке, оборке юбки, которую он однажды должен был на ней расстегнуть». — «Бякость!» — «Мальчик закрыл консервную банку крышкой, отвязал от веревки и спрятал пойманную в нее любовь на полке у себя в шкафу. Конечно, открывать банку было нельзя, потому что тогда бы ее содержимое улетучилось. Но ему достаточно было просто знать, что она у него есть.