Desperate Magic. The Moral Economy of Witchcraft in Seventeenth-Century Russia

На Западе, к примеру, в колдунах и ведьмах видели отклонение от нормы – нечто еретическое, сатанинское, нечистое. В католической и протестантской Европе они не подпадали под какие-либо нормы и договоренности, к ним не могло применяться милосердие. Но в Московском государстве дело обстояло совершенно иначе. Колдуны, как и представители других малопочтенных групп населения, фигурируют в длинных списках тех, кому положено возмещение по делам об оскорблении чести – в Судебнике 1589 года и Сводном Судебнике 1606–1607 годов, появившемся в Смутное время. «Их существование признавалось администрацией, и они были под защитой закона» [Успенский 2010: 201]

Поразительная челобитная, относящаяся к 1679–1680 годам, свидетельствует о том, что духовенство знало о своей подсудности церковным, а не светским судам, но вынуждено было бороться за претворение в жизнь этого принципа. Некий священник Иван, служивший в сельской церкви на Вологодчине, писал из Вологды, где содержался под стражей, так как местный воевода и Сыскной приказ вели против него расследование по обвинению в продаже целебных трав. Священник просил архиепископа Вологодского и Белозерского передать его дело в архиепископский суд «по правилом и из сана». От дела остался только этот фрагмент, и чем оно закончилось, нам неизвестно, но священник со своим братом (и обвинителем), церковным дьяконом, томились в застенках светского суда на момент написания челобитной. Это говорит о том, что принцип церковной юрисдикции для духовенства, дорогой сердцу историков, был «скорее рекомендациями, чем жесткими правилами»

В сравнении с гораздо более известными и впечатляющими процессами, приковывавшими к себе внимание всей Европы на протяжении XV–XVII веков, истории Якушки и Гарасимки выглядят довольно скромно. В их делах мы не видим ключевых нарративных элементов, которые рассчитывает встретить любой, кто хотя бы поверхностно знаком с колдовскими процессами на Западе, что особенно удивляет, если учесть, что их признания были вырваны с помощью многократных пыток. В Европе пытка почти всегда имела результатом красочные признания в сексуальных сношениях с демонами, в полетах на дальние расстояния благодаря особым мазям, крылатым тварям или метлам, в участии в черных шабашах, в заключении сделок с дьяволом, и часто – мрачные описания убийства детей, актов каннибализма и оргий. Якушка же всего-навсего носил в кармане корень и порой наносил запретные визиты своей замужней подруге. Проступок Гарасимки состоял в том, что он держал в кошельке клочки бумаги, надеясь повысить свои шансы на выживание в бою. Обоих в конце концов отпустили, несмотря на ясные и осязаемые доказательства совершения ими преступлений, в которых они обвинялись. Не всем русским колдунам выносились столь мягкие приговоры: примерно 15 % тех, чьи приговоры дошли до нас, были казнены, почти 40 % – отправлены в ссылку, и столько же отпущены, наподобие Якушки и Гарасимки, «на крепкую поруку»: обвиняемый и его соседи подписывали бумагу, гарантировавшую хорошее поведение с его стороны и отдававшее его под надзор общины.

Многие заговоры, послужившие уликами на процессах, были призваны облегчить взаимодействие с властями: «А коли хошь на суд идти»; «Заговорная тетратка как ходят на суд»; «Заговор от пытки»; «Стих, чтоб люди добры были»; «Заговор, чтоб любили люди и боялись, <…> да в той тетратке на последнем листу написан крест в кругу а в том кресту и около писано “святый боже святый крепкий святый безсмертны, помилуй нас”»; «Имать траву папорот сквоз серебро и на того человека никто не может зла мнить»; «О птице орле, правое ево око вынять. Носить под левою пазухою от укорочения царского гневу и князей»; «2 заговора, чтоб человека любил князи и бояри»; «3 заговора, чтоб человека любили и ничего про него не говорили»; «Письмо, а в нем написано уговор сердитых людей серца»; «Заговор, чтобы любили и боялися»; «Как не могут власти жить без хлеба и соли, так пусть они не могут жить без имярека» [Топорков 2005: 66]. Сохранилось более сотни таких «заговоров на власти», датируемых XVII–XVIII веками [Топорков 2005:389–400]. Е. Б. Смилянская подсчитала, что «заговоры на власти» составляют 20 % от всех учтенных ею заговоров на 240 процессах, состоявшихся в XVIII веке, уступая только целительным заговорам (30 %) и оставляя позади любовные заговоры (16 %) и проклятия (15 %).

Параллельно с этим православное учение поощряло аффективные реакции. Эмоциональность в нем не носила гендерной окраски и ценилась как в мужчинах, так и в женщинах. По мнению многих европейских мыслителей, слишком бурное выражение эмоций являлось прискорбным и притом «женским» качеством, которое подрывало умственные способности женщин и наносило ущерб мужественности в мужчинах. В России, напротив, слезы сожаления, раскаяния, радости считались признаком благочестия или даже святости, причем пол плачущего не имел значения.

Русская магия основывалась почти исключительно на использовании обыденных, легкодоступных предметов и материалов. Порой заклинания требовали ингредиентов, выглядящих более тревожно: змеиной шкуры, глаза, вырванного у живой курицы, овечьей печени, мыла для обмывания покойников. Хотя они и кажутся несколько зловещими, в действительности все они были тесно связаны с повседневной жизнью, протекавшей вблизи заднего двора, где умерщвляли животных и где боль и смерть были привычным зрелищем. Вместо мазей из жира некрещеных младенцев, красных и зеленых порошков, получаемых от любовников-демонов, загадочных снадобий в склянках, стоявших на полках у европейских чернокнижников, московские колдуны употребляли особую высокую траву, растущую в полях, и жеруху, что встречается по берегам рек