Отверженные. Том II

Друзья мои! Нынешний час — тот час, когда я вам говорю, очень печален и мрачен, но и мы покупаем будущее. Революция вносит за него выкуп. Человеческий род освободится, развернется и утешится! И мы утверждаем это, мы обещаем здесь на этой баррикаде. Откуда же раздастся голос любви, если не с высоты самопожертвования? Товарищи и братья! Здесь происходит союз тех, кто умеет думать, с теми, кто много страдает. Эта баррикада сделана не из камня, не из железа, не из дерева. Две глыбы здесь превратились в одну: одна глыба — это идеи, а другая — это человеческое горе. Отчаяние встречается с идеалом. День сливается с ночью и говорит ей: я умру с тобою, но ты снова родишься вместе со мной. Когда иссякнет безнадежность, то вера в будущее брызнет искрами. Страдания несут агонию, а идеи — бессмертие. И эта агония и это бессмертие сейчас смешаются и станут нашей смертью. Товарищи; те, кто здесь умрет — умрет в лучах будущего, и мы сойдем в могилу, пронизанную светом зари.

Луи-Филипп был королем чересчур семейным. Занимаясь семьей, предназначенной им для династии, он всего боялся и не желал, чтобы его тревожили; отсюда та чрезмерная робость, которая мало подходила к народу, занесшему в свою гражданскую летопись 14 июля, а в военную — день Аустерлица. Поэтому, если исключить гражданские обязанности, которые, во всяком случае, должны стоять на первом плане, нежность Луи-Филиппа к своему семейству была вполне законна, тем более что она заслуженна. Действительно, это семейство достойно удивления. В нем добродетели процветали наряду с талантами. Одна из дочерей Луи-Филиппа, Мария Орлеанская, так же прославила имя своего рода среди художников, как Карл Орлеанский — между поэтами. Она вложила всю свою душу в сделанное ее рукою мраморное изваяние Жанны д`Арк. Двое сыновей Луи-Филиппа исторгли у Меттерниха следующую замечательно меткую похвалу: «Это — молодые люди, какие редко встречаются, и принцы, каких не бывает вовсе».

Вот ничем не прикрашенная, но и не умаленная истина о Луи-Филиппе.

Люди соединяются и живут сообща. В силу какого права? В силу права объединения.

Они запираются у себя. В силу какого права? В силу права каждого человека отворять или запирать свою дверь.

Они не выходят из четырех стен. По какому праву? По праву свободного передвижения, включающего также право оставаться у себя дома. Но там, дома, что они делают?

Они говорят тихим голосом, не поднимая глаз, трудятся. Они отрекаются от мира, от городов, чувственных наслаждений, удовольствий, суетности, гордыни и корысти. Они облекаются в грубую шерсть или холст. Ни один из них не владеет никакой собственностью. Поступая в монастырь, кто был богат, становится бедным. Что он имел, отдается всем. Кто был благородным дворянином, вельможей, становится равным тому, кто был простым крестьянином. Келья уравнивает всех.

Правило молчания породило то, что во всем монастыре дар слова был отнят у живых существ и предоставлен предметам неодушевленным. То раздавался церковный колокол, то звенел бубенчик садовника. Очень звонкий колокол, помещавшийся около привратницы и звучавший на весь дом, возвещал, при помощи разнообразных сигналов, наподобие акустического телеграфа, о разных явлениях повседневной жизни; он-то и призывал в приемную ту или другую обитательницу дома. Каждое лицо и каждый предмет имели свой специальный сигнал. Сигнал настоятельницы — один и один удар; помощницы ее — один и два. Шесть-пять ударов означали время идти в класс, так что воспитанницы вместо «собираться в класс» говорили «идти в пять-шесть». Четыре-четыре было сигналом госпожи де Жанлис. Он раздавался очень часто. «Бесовский звон для бесовки», — говорили насмешницы. Девятнадцать ударов возвещали о важном событии. Это означало, что отворялась настежь входная монастырская дверь, ужасная железная доска со множеством запоров, которая поворачивалась на петлях только перед особой архиепископа.

Исключая его и садовника, ни один мужчина, как мы уже говорили, не проникал в монастырь. Пансионерки, впрочем, видели еще двух особ мужского пола: священника, аббата Банеса, старого и отвратительного; им они могли любоваться на клиросе сквозь решетку; другой мужчина, учитель рисования господин Ансю, описан в упомянутом нами письме «ужасным старым горбуном». Как видно, все мужчины были тщательно подобраны.

Таков был этот любопытный дом.