Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки. Часть 1

Пётр Турчин,который занимается вопросами популяционной биологии, считает, что культура неравенства идеально устроена для завоевательных походов,у них уже имеется установленная вертикаль подчинения. Вдобавок ко всему и теоретические, и эмпирические исследования показывают, что в нестабильной обстановке общества с неравным распределением ресурсов «способны лучше переживать дефицит ресурсов за счёт сдвига максимальной смертности на низшие классы». Иначе говоря, в тяжёлые времена неравный доступ к ресурсам означает неравное распределение горя и смертей.

Если нужно выразить суть этой книги одной фразой, то вот она: «Все очень непросто». Ни для чего не находится конкретной, определенной, ясной причины, вместо этого всё немножечко влияет на всё. Ученые вечно бубнят: «Мы думали так-то и то-то, а теперь поняли, что…» Подправишь одно, а оно тянет за собой десять других проблем – все согласно закону подлости[528]. По любому крупному и важному вопросу 51 % исследований дает один результат, а 49 % – прямо противоположный. И так всегда. В конце концов начинает казаться, что любые попытки что-то исправить, улучшить безнадежны. Но выбора у нас нет – нужно пытаться снова и снова. И если вы читаете эти строки, значит, вы идеально подходите для данной миссии. У вас, очевидно, высокий интеллектуальный потенциал. У вас есть крыша над головой, вы живете в доме с водопроводом, едите калорийную пищу, маловероятно, что страдаете от серьезных паразитарных инфекций. Вас напрямую не заботят проблемы болезни Эбола, военных диктаторов или ничтожность вашего общественного положения. Вы счастливый человек, вам чрезвычайно повезло. Так что пробуйте.

И наконец, вам не обязательно выбирать, кем быть – ученым или сострадательным гуманистом.

Если у человека сломана нога, то с какой вероятностью он будет испытывать трудности при ходьбе? Думаю, что не ошибусь, если озвучу цифру очень близкую к 100 %. А в случае воспаления легких насколько точным будет предсказание, что человеку трудно дышать и он быстро устает? Опять же около 100 %. И так же мы предскажем последствия сужения кровотока в ногах или обширного цирроза печени.

Давайте переключимся на область мозга и нейробиологических нарушений. Если у человека было повреждение мозга, после чего в ткани рубца вокруг повреждения нейроны перераспределились и теперь возбуждают и сами себя, и окружающие нейроны, – насколько вероятно, что у него начнутся эпилептические припадки? А если у человека стенки сосудов в мозге ослаблены, то с какой вероятностью можно с течением времени ожидать у него аневризму мозга? И какова вероятность, что у носителя аллельного варианта гена, вызывающего болезнь Хантингтона, к 60 годам появятся нейромышечные нарушения? Во всех случая вероятности весьма высокие, приближающиеся к 100 %.

Добавим сюда поведение. Вот человек с обширными повреждениями лобной коры: насколько вероятно, что через пять минут общения с ним вы заметите какие-то странности, поведенческую несуразицу? Примерно процентов на 75.

Расширим поведенческий диапазон. Велика ли вероятность, что человек с повреждениями лобной коры рано или поздно совершит чудовищное насилие? Или что тот, кто перенес в детстве жестокие надругательства, повзрослев, сам станет жестоким? Или что у солдата, видевшего, как в бою убивают его товарищей, разовьется посттравматический синдром? Или что у носителя того варианта промотора гена вазопрессинового рецептора, который предопределяет полигамные связи, будет множество неудачных браков? Или что у человека с особым набором глутаматовых рецепторов в коре и гиппокампе IQ окажется выше 140? Или что у человека, чье детство прошло в несчастьях и потерях, разовьется депрессивный синдром? Для всего этого вероятность ниже 50 %, а часто гораздо ниже.

Как же так получается, что сломанная нога обязательно приведет к трудностям в движении, а все перечисленное в предыдущем абзаце, скорее всего, не повлечет за собой тяжелых последствий? Может быть, там меньше «биологии»? Или, может, все это потому, что в голове сидит небиологический гомункулус, а в ноге – нет?
Надеюсь, ответ (точнее, подступы к нему) на поставленные вопросы плавно вытекает из всей той огромной информации, что была изложена в предыдущих главах этой книги. В социальном поведении ничуть не меньше «биологии», чем в сломанной ноге. Но в количественном отношении «биологичность» данных обстоятельств различается.

От сломанной кости в ноге к нарушенной походке (если человеку вздумается пройтись через час после злоключения) ведет прямая линия причин – через воспаление и боль. И эту прямую биологическую линию не искривить ни генетическими вариациями, ни условиями внутриутробного развития, ни культурным окружением или наполненностью желудка. А на социальное поведение, как мы видели, все эти переменные как раз и влияют, рождая самые лучшие и худшие наши поступки.
Ведь биология поведения, попадающая в сферу наших интересов, во всех случаях многофакторная – о чем мы говорили на протяжении всей книги.

Что означает «многофакторная» с практической точки зрения? Возьмем человека с частыми депрессиями; вот во вторник он отправился к другу и плачет ему в жилетку. С какой вероятностью, зная биологию этого человека, вы определите, что он в принципе страдает депрессией и что он в тот вторник находился в депрессивном состоянии?

Предположим, что «биология» подразумевает только знание об аллелях серотониновых транспортеров. Какую вероятность это нам даст? Из главы 8 мы помним, что не слишком большую – депрессию у этого человека можно ожидать с вероятностью 10 %. А если к серотониновым транспортерам приплюсовать информацию, что этот человек очень рано потерял одного из родителей? Ну, тогда вероятность поднимется до 25 %. А если добавить, что данный индивид влачит одинокую полунищенскую жизнь? Вероятность увеличится, может быть, до 40 %. Включим в уравнение его вторничный уровень глюкокортикоидов – вероятность еще чуточку подрастет. Вспомним, в какой культуре живет этот человек, индивидуалистической или коллективистской, – точность предсказания еще повысится[489]. Отметим, что если «этот человек» – женщина, то необходимо выяснить, была ли у нее во вторник менструация (она, как правило, обостряет симптомы депрессии, вынуждая женщин отгораживаться от общества и не выходить из дома). Предсказания становятся все точнее. Теперь мы уже, возможно, перевалили за отметку 50 %. Если добавлять фактор за фактором (многие из которых, а возможно, и большинство их, мы еще не открыли), то в конце концов наши многофакторные биологические знания обретут ту же предсказательную силу, что и для сломанной кости. Заметьте, мы говорим не о разном количественном влиянии биологических причин, а о многих разновидностях этих причин.

Нет никакой гарантии, что состояние эмпатии приведет к участию. Одну из причин весьма блестяще уловила писательница Лесли Джемисон:
В такой ситуации слова «я чувствую твою боль» становятся современным эквивалентом бесполезных формально-бюрократических выражений типа «сочувствую вашему положению, но…». И более того – они настолько далеки от действий, что даже не требуют предлога «но», который в принципе подразумевает: «Я ничего не могу / не буду делать». Если чье-то страдание признается достоверным, то от этого оно только обостряется; лучше попытаться его облегчить.

Существует и более конкретная причина того, что эмпатия не ведет к действию; об этом мы начали разговор в главе 6, когда обсуждали странные создания под названием «подростки». Я тогда подчеркнул, что у многих подростков имеется волшебное свойство живо воспринимать мировую скорбь, но это чувство до того острое, что ведет по большей части к болезненному самокопанию. Если вместо того, чтобы вообразить, что чувствует другой человек (взгляд с его стороны, извне), постараться представить, что бы чувствовал я на его месте (взгляд со своей стороны, изнутри), то Я выйдет на первый план, и тогда основным уроком будет понимание, что чувствовать чужую боль – это больно.

С биологической базой тут все ясно. Вот мы стали свидетелями того, как некий человек мучается от боли. Предположим, что перед этим нас попросили представить себя на его месте (взгляд изнутри). В итоге у нас активируются и миндалина, и ППК, и зона островка; а кроме того, мы сообщаем о повышении уровня тревожности и стресса. А если просят представить не себя на чьем-то месте, а ощущения другого человека (взгляд извне), то активация этих участков мозга и сила переживаний снижаются. И чем сильнее первый настрой, тем вероятнее, что человек постарается уменьшить собственный стресс, будет, так сказать, отводить глаза.

И эту дихотомию действие/бездействие можно предсказать изумительно легко. Поставим наблюдателя перед страдающим от боли. Если его, наблюдателя, сердечный ритм ускорится – что является индикатором тревожности, возбужденности миндалины, – то он вряд ли станет действовать в пользу страдальца и вряд ли совершит просоциальный поступок. А у тех, кто такой поступок совершит, сердечный ритм при виде страданий другого замедлится; они могут слышать нужды окружающих, а не только горячечный стук у себя в груди.

Получается, что если я при виде чужих страданий начну сам страдать, то первой моей заботой окажусь именно я, а не настоящий страдалец. И с любым человеком так будет. Мы уже видели это прежде, когда обсуждали, что случается, если увеличить когнитивную нагрузку, – люди ведут себя менее благожелательно по отношению к чужакам. Аналогичным образом если человек голоден, то он менее склонен к щедрости – с чего бы мне думать о чужом желудке, коль у меня самого в животе урчит. И если человеку дать почувствовать себя изгоем, то он станет менее сострадательным и великодушным. Стресс производит тот же эффект, действуя через глюкокортикоиды. Исследователи под руководством Могила (с моим участием) провели эксперименты, показав, что и люди, и мыши становятся более чуткими к незнакомцам, если им заблокировать секрецию глюкокортикоидов. Поэтому, когда вы испытываете сильный стресс – будь то ваша личная беда или «прочувствованная» от другого человека, – ваши собственные нужды быстро выходят на первый план.

Другими словами, эмпатия скорее приведет к действиям, если отстраниться от страдающего, увеличить дистанцию.