Спектр

Никто в баре не обращал внимания на разыгравшуюся сцену. Старательно не обращал. Американцы в этом плане – очень деликатные люди. В Европе, конечно, тоже уважают чужую «прайвеси»… Мартин вспомнил, как однажды, вблизи Барселоны, в самый разгар душной и жаркой сиесты он потягивал коктейль в кондиционированной прохладе вокзала. Ожидал электричку – такую же удобную, кондиционированную, с чистыми сиденьями и классической музыкой через громкоговорители. В этот момент в маленький зал ожидания вошла девушка – явно туристка, непривычная к испанскому климату. Сделала пару шагов – и, закатив глаза, плавно осела на пол.

В России это сразу бы вызвало у людей нездоровое любопытство! А в цивилизованной Европе все вели себя крайне вежливо, аккуратно обходили девушку, перегородившую проход, улыбались, едва ли не извинялись за беспокойство.

Когда на лестничной площадке громыхнул старый лифт, Мартин чутьем ощутил приближение дяди, высыпал пельмени в кипящую воду и достал из холодильника бутылочку “Русского стандарта”, единственную водку, которую разрешала дяде употреблять больная печень. Бутылка была не ноль пять, что неизбежно повлекло бы за собой продолжение и не литр, что позволительно людям молодым и оттого беспечным. Ноль семь, как и подобает культурным, малопьющим русским людям, не собирающимся засиживаться допоздна и пугать соседей песнями.
...
Мартин сделал свежих пельменей, а из холодильника достал вторую ноль семь, потому что был не только культурным и малопьющим, но еще и умным русским человеком.
...
Поэтому Мартин успокоился и, распрощавшись с дядей, достал из холодильника маленькую, ноль пять, бутылочку водки — ведь был он не просто культурным и умным русским человеком, но еще и отличался ленцой, заставляющей делать запасы продуктов первой необходимости.

Тот ли я копался в песочнице, озабоченный строительством куличиков? – произнес Мартин. – Тот ли я путался в застежках, снимая первый бюстгальтер с первой женщины, и преждевременно кончил? Тот ли я зубрил ночами, впихивая в голову знания, никогда не потребовавшиеся в жизни? Тот ли я, что сейчас сидит перед тобой? Атомы моего тела сменились несколько раз, всё, во что я верил, оказалось недостойным веры, всё, что я высмеивал, оказалось единственно важным, я всё забыл и всё вспомнил… так кто же я? Частица или волна? Что во мне от мальчика с кудрявыми волосами, глядящего исподлобья со старого снимка? Узнает ли меня школьный друг, вспомнит ли мои губы девчонка из параллельного класса, найду ли я, о чем говорить со своими учителями? Взять меня пятилетнего – да в нем больше сходства с любым пятилетним ребенком, чем со мной! Возьми меня восемнадцатилетнего – он тоже думает гениталиями, как любой восемнадцатилетний пацан! Возьми меня двадцатипятилетнего – он еще мнит, что жизнь вечна, он еще не вдыхал воздух чужих миров. Так почему же мы думаем, будто нам дана одна‑единственная непрерывная жизнь? Самая хитрая ловушка жизни – наша уверенность, что умирать еще не доводилось! Все мы умирали много раз. Мальчик с невинными глазами, юнец, веселящийся ночами напролет, даже тот, взрослый, Мартин, нашедший всему в жизни ярлычок и место, – все они мертвы. Все они похоронены во мне, сожраны и переварены, вышли шлаком забытых иллюзий. Маленький мальчик хотел быть сыщиком – но разве его мечты имеют хоть каплю сходства с моей нынешней жизнью? Юноша хотел любви – но разве он понимал, что хочет лишь секса? Взрослый распланировал свою жизнь до самой смерти – но разве сбылись его планы? Я уже другой… я каждый миг становлюсь другим, вереница надгробий тянется за мной в прошлое – и никаких Библиотек не хватит, чтобы каждый умерший Мартин получил по своему обелиску. И это правильно, ключник. Это неизбежно. Уныл и бесплоден был бы мир мудрых старцев, прагматичен и сух мир взрослых, бестолков и нелеп мир вечных детей. Грусть и виноватость вызывает ребенок, отвергающий детство, торопящийся жить, вприпрыжку несущийся навстречу взрослости. Грусть и виноватость… будто наш мир оказался слишком жесток для детства. Смущение и жалость вызывает взрослый, скачущий наперегонки с детишками или балдеющий в сорок лет под «металл». Смущение и жалость… будто наш мир оказался недостойным того, чтобы вырасти. Молодящиеся старички, мудрствующие юнцы – все это упрек миру. Слишком сложному миру, слишком жестокому миру. Миру, который не знает смерти. Миру, который хоронит нас каждый миг. Если бы мне дали самую вожделенную мечту человечества, если бы мне вручили бессмертие, но сказали: «Расплатой будет неизменность» – что бы я ответил? Если в открывшейся вечности я был бы обречен оставаться неизменным? Слушать одну и ту же музыку, любить одни и те же книги, знать одних и тех же женщин, говорить об одном и том же с одними и теми же друзьями? Думать одни и те же мысли, не менять вкусы и привычки? Я не знаю своего ответа, ключник. Но мне кажется, это была бы чрезмерная плата. Страшная плата, с лихвой перекрывающая вечность. Наша беда в том, ключник, что мы как фотон – дуальны. Мы и частица, и волна… язычок пламени‑сознания, что пляшет на тяжелых нефтяных волнах времени. И ни от одной составляющей мы отказаться не в силах – как фотон не может остановиться или потерять одну из своих составляющих. И в этом наша трагедия, наш замкнутый круг. Мы не хотим умирать, но мы не можем остановиться – остановка будет лишь иной формой смерти. Вера говорит нам о жизни вечной… но чья жизнь имеется в виду? Меня – малыша, быть может, самого невинного и чистого, каким я был? Меня – юноши, романтичного и наивного? Меня – прагматичного и сухого? Меня, разбитого старческим маразмом и болезнью Альцгеймера? Ведь это тоже буду я… но каким же я воскресну в вечности, неужели беспомощным слабоумным? А если я буду пребывать в здравом уме и твердой памяти – то чем провинился обеспамятевший старик? А если воскреснет каждый «я» – то хватит ли места в раю хотя бы для меня одного?