殺破狼 / Sha Po Lang

— Я? — Чан Гэн издал короткий смешок. — Я хуже свиньи и собаки. Всего лишь марионетка из человеческой плоти в руках варварки...

Не успел он закончить фразу, как Гу Юнь вскинул руку и отвесил ему затрещину. Чан Гэн невольно зажмурился и не стал уклоняться. Кожей он почувствовал дуновение ветра, но Гу Юнь отвел руку и сжал пальцы на его шее.

— Идут твои заслуги и промахи во зло или во благо — пусть об этом судят другие люди. Чего ты вечно липнешь ко мне и напрашиваешься на взбучку? — Гу Юнь собирался говорить помягче, но неожиданно распалился и к концу по-настоящему разозлился. — Cперва — в плач, потом скандалить, а затем — вешаться? Вынуждаешь меня принять с распростертыми объятиями любые твои поступки — что бы ты не натворил. Что, тогда тебе наконец станет легче? Ты сможешь спокойно спать по ночам? И совесть сразу успокоится?

Его голос разил подобно кинжалу, и каждое слово всё глубже вонзалось в рану. Чан Гэна трясло, будто речь его причинила ему невероятную боль, после чего он, запинаясь, ответил:

— Какое мне дело до остального мира? Всем ведь на меня наплевать. Я ничем им не обязан. Какая разница, кто что скажет... Но у каждого человека есть мечты. И сколько я себя помню, Цзыси, мои мечты были связаны с тобой. Раз ты хочешь лишить меня их, то больше нет смысла задерживаться на этом свете. Прощай.

— Ах вот как! Что такое? Его Высочество Янь-ван собрался умереть ради меня? — Гу Юнь злобно расхохотался. — Терпеть не могу угрозы!

“На пограничной заставе растет несколько абрикосовых деревьев, опаленных пламенем войны. Сердцевина их выгорела, и все жившие там муравьи и насекомые погибли. Я полагал, что деревья эти давно мертвы. Но однажды, возвращаясь из ночного патруля, я заметил, что с виду мертвые деревья вдруг ожили — на обгоревших ветках за ночь набухли почки. Как очаровательно и печально. В армии мало кто способен оценить подобную красоту. Любоваться цветами здесь все равно что играть на цитре перед быком [6], поэтому раз уж я сделал первый шаг и сорвал ветку абрикоса, чтобы тебя подразнить…”
Чан Гэн с трудом смог разобрать следующее предложение, хотя написано оно было почерком, который передавался в семье Аньдинхоу из поколения в поколение.
“Я мечтаю о том, что ранней весной вернусь в свое поместье и смогу сорвать еще пару веток”.

Позади них загрохотали орудия — тяжелая артиллерия иностранцев открыла огонь по крепостной стене. На протяжении нескольких сотен лет она оставалась неприступной. Городские ворота содрогнулись, и обшарпанная наружная стена осыпалась, и стал виден отлитый из чёрного чугуна внутренний каркас и соединяющие его шестеренки. Она напоминала лицо с содранной кожей, обнажившее жуткую алую плоть.

С неба упал сбитый Черный Орёл с оторванной головой. Облаченный в тяжелую броню Гу Юнь сгреб Чан Гэна в объятия, защищая его от удара. Стена рушилась, камни летели во все стороны. В ушах звенело от грохота щебенки, стучавшей по железной броне.

Они стояли настолько близко, что чувствовали дыхание друг друга. Поскольку Чан Гэн теперь намеренно старался избегать двусмысленных ситуаций, вряд ли этому моменту суждено будет повториться. Дыхание Гу Юня обжигало, как крутой кипяток. Чан Гэн забеспокоился, не началась ли у него лихорадка, но взгляд его ифу оставался острым и ясным.

— Помнишь, что тебе сказал император в вашу последнюю встречу? — прошептал ему на ухо Гу Юнь: — Исполни его волю — беги!

Зрачки Чан Гэна расширились. Он приобнял облаченного в тяжелую броню Гу Юня, вынуждая опустить шею, и отважно коснулся его сухих потрескавшихся губ.

Впервые они поцеловались, полностью осознавая свои действия... От поцелуя пробирала дрожь. Весь мир объяло пламя, в воздухе стоял тяжелый запах крови. Сердце Чан Гэна бешено колотилось и, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, но причиной тому была вовсе не та волнительная сладость, о которой любят рассказывать в любовных историях. Внутри разгорался свирепый пожар, способный поглотить землю и небеса, до времени запертый в обычном смертном теле. Еще немного — и плоть бы не выдержала, пламя поглотило бы не только разрушенную страну, но и стерло настоящее и будущее.

Этот миг длился будто сотню поколений предков, но пролетел в мгновение ока.
Гу Юнь через силу оттолкнул его. Ни один человек не способен противостоять мощи тяжелой брони.
Он не стал ни злиться на Чан Гэна, ни разбираться в его поступке.
Нежно расслабив руку в железной перчатке, Гу Юнь отодвинул его в сторону. Теперь их разделяло расстояние в два шага.
Несмотря на нормы морали, что множеством оков связывали его, разве могло столь искреннее проявление чувств не тронуть его каменное сердце?

Если маршал готов был расстаться с жизнью на этой стене, то разве недавний поцелуй не убедил его в том, что после смерти ждет не одна лишь сосущая пустота?
Стал ли этот поцелуй для него утешением?
Или же... вызвал в сердце лишь насмешку?
Прекрасное лицо Гу Юня оставалось совершенно непроницаемым.

Чан Гэн посмотрел на него и сказал:
— Цзыси, я все еще хочу прорваться в город и поймать шпиона. Я не смогу сражаться вместе с тобой. Если с тобой сегодня что-то случится...

Подумав об этом, он сдержанно рассмеялся и покачал головой, так как признания «Я не смогу жить без тебя» не хватило бы, чтобы выразить его чувства. Гу Юнь лишь посмеялся бы над его словами, но шли они от души. Не думал же Гу Юнь, что Чан Гэн хочет всю жизнь страдать в одиночестве с Костью Нечистоты?
Он не настолько себя ненавидел.

Чан Гэн с детства предпочитал вести спокойный образ жизни. Хотя иногда казалось, что его неугомонный ифу глух к голосу разума. При более близком знакомстве на ум все чаще приходил странный вопрос: «А как Гу Юнь стал тем, кем стал?»
Ведь он был единственным сыном старого Аньдинхоу и старшей принцессы. С учетом высокого драгоценного статуса, Гу Юню полагалось вырасти крайне надменным аристократом. Когда в раннем детстве он внезапно лишился зрения и слуха, железные отцовские кулаки не позволяли сдаться. Его не до конца выросшие крылья изуродовали шрамы, а потом пришлось пройти через потерю матери с отцом. Мощь и слава Черного Железного Лагеря поблекли, Гу Юнь был заперт в глубинах запретного дворца... Переживший подобные горести в малом возрасте ребенок, конечно, не обязательно вырастет мрачным и хладнокровным, но все же вряд ли однажды даст волю такому светлому чувству, как любовь.
Когда Чан Гэн думал об этом, он не мог совладать со своими эмоциями.
Трудно было вообразить, через какие страдания должен был пройти Гу Юнь, чтобы стать тем, кем стал.
В сердце Чан Гэна вдруг вскипела злоба. Почему он не родился на десять лет раньше, чтобы сжимать в руке детскую ладошку, пока маленький Аньдинхоу преодолевает многочисленные беды и несчастья, выпавшие на его долю? По этой причине он всю свою жизнь будет ревновать к Шэнь И.