Рассказы. В двух томах. Том первый

Все было грустно и звучало, как колыбельная песнь матери, не имеющей надежд на счастье своего сына.

Рваные, потные, отупевшие от усталости, шума и зноя люди и могучие, блестевшие на солнце дородством машины, созданные этими людьми,- машины, которые в конце концов приводилось в движение все-таки не паром, а мускулами и кровью своих творцов,- в этом сопоставлении была целая поэма жестокой иронии.

— Эй ты, чернокнижник, — говорил ему Кувалда, — что ты понимаешь? Брось!
— А что ты понимаешь?
— И я ничего не понимаю, но я ведь не читаю книг...
— А я читаю...
— Ну, и — глуп! — решал ротмистр. — Когда в голове заведутся насекомые — это беспокойно, но если в нее заползут еще и мысли — как же ты будешь жить?

Сытый человек – зверь. И никогда он не жалеет голодного. Враги друг другу – сытый и голодный, веки вечные они сучком в глазу друг у друга будут.

Что, умираешь?
– Да, умираю! – ответил Сокол, вздохнув глубоко. – Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо… Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!

Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний.

Мутно-зеленые от старости стекла окон домишек смотрят друг на друга взглядами трусливых жуликов.

нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно б было!..

Нужно, друг мой, ко всему относиться равнодушно, не портя себе жизни философией и не ставя никаких вопросов. Философствовать всегда глупо, философствовать с похмелья — невыразимо глупо. Похмелье требует водки, а не угрызения совести и скрежета зубовного... зубы береги, а то тебя бить не по чему будет.

И когда говорят – тишина, то это напрасно – о тишине нельзя говорить, не уничтожая её… да?