Один в Берлине. Каждый умирает в одиночку

С тех пор как Анна уничтожила цианистый калий, с тех пор как после тяжкой борьбы решила продержаться до свидания с Отто, что бы с нею ни случилось, – с тех пор она стала свободной, молодой и радостной. Она превозмогла самое себя.

И теперь свободна. Бесстрашна и свободна.

Бесстрашна и свободна даже все более тяжкими ночами, которые война принесла и в Берлин, когда воют сирены, когда самолеты все более густыми стаями летят над городом, когда падают бомбы, пронзительно визжат фугасы и повсюду занимаются страшные пожары.

Даже в такие ночи узники остаются в камерах. Их не уводят в убежища, боятся бунта. Они кричат в своих камерах, бушуют, просят и умоляют, сходят с ума от страха, но коридоры пусты, даже караульных нет, милосердная рука не отпирает двери камер, персонал сидит в бомбоубежищах.

– И еще одно, Квангель: вы когда-нибудь думали о том, сколько страха и бед вы принесли своими открытками? Люди же изнывали от страха, некоторых арестовали, а один, как мне доподлинно известно, из-за этих открыток покончил с собой…

– Нет! Нет! – выкрикнул Квангель. – Такого я не хотел! Даже не предполагал! Я хотел, чтобы стало лучше, чтобы люди узнали правду, чтобы война поскорее кончилась, чтобы наконец прекратилось это смертоубийство – вот чего я хотел! Но вовсе не желал сеять страх и ужас, не желал, чтобы стало еще хуже! Несчастные люди… и я сделал их еще несчастнее!

Пойми, Анна, я не боюсь, но совсем не хочу, чтобы нас обнаружили слишком рано. Я хочу продолжать работу, и как можно дольше. Если получится, хочу дожить до того времени, когда все это рухнет. Да, очень хочу. Мы ведь тоже немного этому способствуем!

На сей раз Анна утешает его:

– Да, ты доживешь, мы оба доживем. Что случилось-то? Конечно, мы были в большой опасности, однако… ты говоришь, удача от нас отвернулась? Удача по-прежнему с нами, опасность миновала. Мы живы.

– Да, – кивнул Отто Квангель. – Мы живы, мы свободны. Пока что свободны. И надеюсь, будем свободны еще долго-долго…

– Мы встряхнем и полицию, и гестапо, и СС, и штурмовиков. Всюду пойдут разговоры о таинственном авторе открыток, они будут устраивать облавы, подозревать, выслеживать, проводить обыски – тщетно! Мы будем писать, снова и снова!

– Глядишь, и фюреру эти открытки покажут, – подхватывает Анна, – он сам их прочтет, мы ведь его обвиняем! Бесноваться будет! Он же, говорят, всегда беснуется, чуть что не по его. Прикажет нас найти, а они нас не найдут! Придется ему и дальше читать наши обвинения!

Оба умолкают, ослепленные такой перспективой. Кем они были вот только что? Неведомыми людишками, частичками огромной, темной толпы. А теперь оба совсем одни, отрезанные, отмежеванные от других, ни на кого не похожие. Вокруг них лютый холод одиночества.