Дар

Владимир Сирин, он же Набоков, очень особенный писатель. к его книгам приятно обратиться, когда накатывает легкий сплин. тогда филигранный язык, необычная метафоричность и образность, неторопливость, легкая ностальгия по царской России, которая проходит через многие произведения, оказываются как нельзя кстати. таков и Дар.
несмотря на множество вставных элементов (здесь и творчески переработанная биография Чернышевского, и светлые воспоминания Годунова-Чердынцева об отце-натуралисте, и история жизни юноши-эмигранта Чернышевского, с которым главный герой не был лично знаком), несколько сквозных тем (творческий процесс, жизнь в эмиграции) и любовную линию, в романе до последней главы практически ничего не происходит. мы погружаемся то в воспоминания героя, то в его поток сознания, то следим за жизнью молодого бедного писателя-эмигранта, живущего в Берлине.
Дар - роман о написании романа, о жизни, о любви, об отношении к окружающему миру очень творческого человека. то тут, то там мы видим следы личности автора: Берлин, в котором Набоков жил, бабочки, мелькает тень сюжета Лолиты, мысли о русской литературе, даже возлюбленная Годунова-Чердынцева неосязаемо напоминает жену самого Набокова.
роман очень хорошо вписывается в творчество автора, но читать его без особой любви к творчеству и личности самого Владимира Владимировича, наверное, не стоит. просто потому что постигнет разочарование.

Проглотила "Дар" за три дня. Причем сначала казалось, что книга будет идти ужасно медленно и нудно, но потом появилось чувство, что я не могу от нее оторваться, так стала важна судьба главного героя.
Причем сам герой вызывает скорее отрицательные ощущения,по крайней мере лично у меня: человек, которому практически невозможно жить во всей этой бытовухе, которого не волнует ни мнение окружающих, ни деньги, ни внешний вид или вещи. Большую часть времени он страдает, его тяготит всё - его временная работа, необходимость соблюдать минимальную гигиену, время потраченное на пустых людей - всё, что занимает ценное время, которое можно было бы потратить на то, что есть смысл его жизни - выражения своего дара на бумаге.
Немного злая, немного ироничная, и конечно по-набоковски стильно и витиевато написаная книга подарила много мыслей и оставила небольшое ощущение незавершенности.

Этот роман, в который ты осторожно прокрадываешься, приподнимая обложку и вдруг оказываешься в чем-то солнечном и апрельском - там звучит улица после дождя, из фургончика выгружают мебель, вдруг радостной размашистостью и любопытством перемен смотрит в тебя. А вокруг тени тонких ветвей будто ведущих дальше к звякающим колокольчикам на дверях аптек и кондитерских, свежесть набухших почек, сулящая раскрыться какими-то легкими, порхающими мыслями-шагами. Ты осматриваешься, ты чувствуешь звуки, сладость воздуха, вальс света на балконах - так обостренно, что больше не видишь текста. Ты не читаешь. Живешь.

Тебя ослепляет новизна и штрихами - неправильность лиц, разговоры среди "черных запахов листьев", тревога, раздражающая неспешность, эта игра воображения, когда ты смотришь на непривычно ясные картины обыденного и никак не осмыслишь как(!!) это можно было оживить столь внятными словами? Откуда там столько красок и почему ты не могла заметить, что "солнце играет как сорока, выбирая маленькие блестящие вещи", что "тень от телефонной трубки похожа на большого скособоченного муравья", а когда через асфальт несется дождь, на нем прыгают "свечки,свечки, свечки"? И так первые две трети романа, так как в третьей его части Набоков приводит главу из своей книге о Чернышевском. В этой части мне было скучно и не слишком интересно, я пробиралась сквозь чащу текста, но оно того стоило - вдали был прекрасный летний финал.

А детские воспоминания! а стихи! а сны! (Я невольно перенимаю эту старинную эпистолярную манеру восклицательности). Рифмы настолько светлы и легки, искренни, искристо-чисты - ими дышать, распахнув стеклянные двери, их читать наизусть ласточкам в небе... И только набоковский слог (пусть простится моя предвзятость) может передать эту зыбкость, приглушенность блаженного растворения сознания на грани сна и яви, когда перед глазами восходят первые сны, когда слагаются строки под дрожащими ресницами.

Этот роман нельзя прочесть за день, хотя четыреста с лишком страниц не так уж много. Его нельзя читать бездумно - он того не позволит: сам текст как художественное полотно со множеством деталей, образов, планов - географические очерки, воспоминания, литературоведение, размышления, зарисовки русского эмигранта. Так и хочется бережно как высушенных бабочек, тронуть взглядом, чтобы не сломать... Кто-то называет этот роман эстетским и для эстетов. И я во многом согласна с этим утверждением - нигде, как здесь, не чувствуется такого наслаждения (и владения) словом, такой тонкой легкой игры, плавности перетекающих состояний.

Когда у тебя в руках "Дар", ты становишься тоньше, прозрачнее, выпрямляешь спину, приподнимаешь подбородок, чувствуя как автор в тебя "осторожно садясь [..] как в кресло, так чтобы локти служили ему подлокотниками, а душа как бы влегла в чужую душу", тихо меняет твое освещение мира.

"Настоящему писателю должно наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени".
В.Н. Набоков "Дар"

Центральная часть набоковского романа «Дар» - биография Чернышевского - вышла нахальной (на что рассчитывал автор) и вместе с тем невыразимо скучной (на что автор вряд ли рассчитывал, но все могло быть). Создатель ее Федор Константинович, бледное альтер-эго Набокова, перемещающийся по городу в дырявых туфлях, а по лесу – без признаков гардероба, чтобы загореть и перестать быть бледным – тоже так себе герой. Он одинаково презирает квартирных хозяек и не платит за жилье, а девушку Зину, очень практичную особу, находит в непосредственной близости, за стеной снятой им комнаты (Федор Константинович, несмотря на приписываемое ему каникулярно-спортивное бытие, очень ленив – он и на уроки к ученикам едва заставляет себя являться). И, самое главное, Федор Константинович – поэт.

Конечно, когда в Берлине станет некомфортно (не так некомфортно, как описывает Федор Константинович – скучно, нудно, неинтересно, за хождение по улице в голом виде останавливают, немецкое мещанство сочится из всех щелей, «свои» русские погрязли в мелочах эмиграционного бытия), а совсем некомфортно, году этак в 1937, практичная жена Зина вывезет неприспособленного к жизни мужа в дальнейшую эмиграцию, где наверняка будет спасать из мусорного бака его недописанные романы, а еще печатать, печатать и редактировать (Зина машинистка, если что, в актрису или продавщицу готового платья непрактично-практичный Федор Константинович вряд ли бы влюбился – на что они в хозяйстве поэта?).

На мой обывательский взгляд читателя, «Дар» не выглядит «заумным», слишком интеллектуальным или неудобоваримым чтением (перескоки повествования с первого лица на третье очень быстро перестали замечаться, вкрапления сновидений, временно выдаваемых за реальность, не сбивали с толку, а разговоры героя с полумифическим Кончеевым почти сразу выглядели монологами). Проблема в том, что роман кажется сшитым из кусков, которые плохо пригнаны друг к другу, а нитки непременного белого цвета выставлены напоказ. Есть куски прекрасные – акварельно-красочный, омытый дождями и солнцем Берлин, который герой не любит (но это неправда), размышления кончеевского толка о природе творчества литературного и творчества вообще (их мало, но они есть), а с другой стороны – биография Чернышевского, которая здесь как инородное тело, и куски, к которым я осталась равнодушна – о лешневском и петербургском детстве (это уже знакомо по другим книгам), об отце-естествоиспытателе (бабочки меня утомили в «Других берегах»). Я не против живой природы и ее изучения, но у Набокова охота за бабочками описывается как столь узкоспециальное и рафинированное времяпрепровождение для избранных, что заранее чувствуешь себя профаном, ни разу в жизни не взяв в руки сачок.

Возможно, скрытые пружины «Дара» не сработали для меня в силу недостаточности читательского опыта. Но вместе с тем роман вовсе не представляется загадкой, ребусом, шахматной задачей или палимпсестом. Напротив, многое в нем – следствие пережитого писателем и уже читанного в других его книгах, разве что модернистских приемов здесь побольше, чем в автобиографиях. И тем не менее я не жалею, что дочитала книгу, потому что неуловимое очарование набоковского дара в ней конечно же есть. Ну разве можно было не добраться до этого:

«Он старался думать о смерти, и вместо этого думал о том, что мягкое небо, с бледной и нежной как сало полосой улегшегося слева облака было бы похоже на ветчину, будь голубизна розовостью. <…> Это было смутное, слепое состояние души, непонятное ему, как вообще все было непонятно, от неба до желтого трамвая, гремевшего по раскату Гогенцоллерндама, но постепенно досада на самого себя проходила, и с каким-то облегчением, точно ответственность за его душу принадлежала не ему, а кому-то знающему, в чем дело, - он чувствовал, что весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее, швы и просветы весеннего дня, неровности воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити неразборчивых звуков – не что иное как изнанка великолепной ткани, с постепенным ростом и оживлением невидимых ему образов на ее лицевой стороне.»

Что ж, возможно, и Чернышевский где-то там – на изнанке романа.