По направлению к Свану

Мне было жаль, когда он снова ухватывал нить повествования. Всякий раз, как он заговаривал о явлениях, красота которых была до времени от меня скрыта, – о сосновых лесах, о граде, о соборе Парижской Богоматери, о «Гофолии» или о «Федре» – эта красота вдруг вспыхивала в каком-нибудь его образе. Я сознавал, как много во всей селенной мое слабое мировосприятие было бы неспособно разглядеть, если б он не приближал эти явления ко мне, и потому мне хотелось знать его мнение, его образное представление обо всем, особенно о том, что я буду иметь возможность увидеть своими глазами, в частности о памятниках французской старины, о видах на море, – настойчивость, с которой он возвращался к ним в своих сочинениях, показывала, что для него они полны глубокого смысла и красоты. К сожалению, его мнение почти обо всем оставалось мне неизвестным. Я был убежден, что у него совсем другие мнения, чем у меня, ибо они исходили из неведомого мне мира, до которого я только еще пытался подняться: не сомневаясь, что мои мысли показались бы этому тонкому уму чистейшей ерундой, я их выбросил из головы, но когда я натыкался в какой-нибудь его книге на представление, которое у меня сложилось самостоятельно, сердце у меня готово было выпрыгнуть из груди, как если бы это представление мне вернуло по своей благости некое божество, найдя, что оно верно и что оно прекрасно.

И с тех пор как почти угасло комбрейское племя, давшее миру такие безупречные натуры, как бабушка и мама, мне остается выбирать только между честными скотами, бесчувственными и верными долгу, которым стоит только заговорить, и сразу слышно, что им нет никакого дела до вашей жизни, - и другой человеческой породой, теми, что рядом с вами понимают вас и лелеют, умиляются над вами до слез, а спустя несколько часов вознаграждают себя за это жестокими насмешками над вами, что позже не мешает им вновь понимать вас, очаровывать, во всем к вам приноравливаться; пожалуй, если не моральные качества, то хотя бы общество этих вторых мне милее.

Стоило взглянуть на лицо Сванна, пока он слушал фразу: казалось, он впитывает обезболивающее средство, которое позволяет ему глубже дышать. И удовольствие от музыки, для него уже почти необходимое, было в самом деле похоже в эти мгновения на удовольствие от незнакомых ароматов, от соприкосновения с миром, для которого мы не созданы, который кажется нам бесформенным, потому что мы не воспринимаем его зрением, и бессмысленным, потому что нашему разуму он неподвластен — мы постигаем его только одним обонянием. Какое великое отдохновение, какое таинственное возрождение наступило для Сванна — ведь с некоторых пор, хотя глаза его и не переставали любовно вглядываться в живопись, а ум по-прежнему проницательно наблюдал нравы, но и глаза, и ум его уже хранили неизгладимые следы холода, сковавшего его жизнь.