Прогулки с Бродским и так далее. Иосиф Бродский в фильме Алексея Шишова и Елены Якович

я думаю, самая большая катастрофа, которая произошла в России, это не, скажем, преступления системы по отношению к людям, и так далее, и так далее, не уничтожение, не самоистребление. Произошел колоссальный антропологический сдвиг, спад, произошла колоссальная деградация. Преступление коммунистической системы, если угодно, перед человечеством, или по крайней мере перед Россией, это преступление прежде всего антропологическое, развитие человека было задержано или отброшено назад. Жизни – миллионы, десятки миллионов жизней – были просто направлены… То есть люди жили не той жизнью на протяжении поколений, которой они, в общем, могли бы для себя добиться, если бы существовал иной расклад. И произошло нечто с сознанием, видимо. То есть в России наступил колоссальный спад. Где-то в середине этих семидесяти лет Россию разбил паралич воли, на мой взгляд.

...поэты девятнадцатого века – они писали таким образом, что их могли бы понять и в Древнем Египте. Да? То есть взгляд поэта, ощущение человека во Вселенной, что ли, в девятнадцатом веке было более или менее таким же, как ощущение человека во Вселенной, скажем, у древних греков или в Римской империи. То есть они перемещались по поверхности Земли с той же самой скоростью, с которой перемещался человек всегда – верхом, в коляске, как угодно. И только в двадцатом веке возникло это замечательное ускорение – сначала повсеместная железная дорога, потом автомобиль, потом самолет, потом уже черт знает что. То есть когда причинно-следственная связь совершенно вылетает в трубу. Да? И поэтому в девятнадцатом веке поэты в большей степени были в состоянии, чем мы, например, сосредоточиться на индивидууме. Сосредоточиться на дереве, на цветке и так далее, и так далее. На сегодняшний день в изящной словесности, например, дерево, цветок, я не знаю, водичка – это уже такие тропы, этого никто в поэзии, по крайней мере, полностью не сознает, никто не задерживает внимание и не смотрит, что это такое.

...величайший художник, по-моему. Джованни Беллини... И вот здесь, в церкви Сан-Заккариа, совершенно замечательная его «Мадонна». Я где-то, по-моему, в «Набережной неисцелимых» все это описываю: когда она держит Младенца, и его левая пятка… Мадонна почти касается ее ладонью. Но не касается… Вы знаете, в русской иконописи это всегда передается щекой Мадонны и щекой Младенца, когда они касаются друг друга. А здесь совершенно другой ход. И интенсивность нежности в этом не-прикосновении совершенно фантастическая.

В России, наверное, все-таки есть что-то, именно благодаря пространству и природе, что предопределяет в сильной степени такой, как бы сказать, сентимент по отношению к зеленому цвету, к хаки, к гимнастерке. Потому что, в общем, каким-то образом цвет гимнастерки совпадает с цветом окружающей природы, и поэтому ты чувствуешь себя не только частью государственного порядка, когда у тебя блестящие пуговицы и зеленые вещи на плечах, но еще и частью природы, как будто ты разрешен, так сказать, естественным порядком вещей.

русская поэзия ведь начиналась как: ты помнишь, что Ломоносов делал с четырехстопником? Он, разумеется, был под влиянием сильным немецкой поэзии и так далее, и так далее. Что Ломоносов делал: он пользовался этим четырехстопником, но он употреблял мужские рифмы. И был же совершенно чудовищный скандал между ним и всеми его современниками именно по этому поводу. А главная война шла между Сумароковым и Ломоносовым. И я думаю, что до известной степени для русской поэзии явилось трагедией, что войну выиграл Сумароков. И современники, и тем более всё, что воспоследовало, они отказались от мужских рифм. И они пошли именно в сторону этой гармоничности, мягкости и так далее, и так далее. И в сторону вот этой поливариантности которую дает этот четырехстопник с женскими окончаниями.

Дело в том, что четырехстопник с мужскими окончаниями интонационно автора, не говоря читателя, сильно к чему-то обязывает. Да? В то время как четырехстопник с женскими окончаниями извиняет

...основная трагедия русской политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку – в общем, если угодно, в презрении. Это обосновано до известной степени теми десятилетиями, если не столетиями, всеобщего унижения, когда на мир другого человека, в общем, смотришь как на вполне заменимую и случайную вещь. То есть он может быть тебе дорог, но, в конце концов, у тебя глубоко внутри запрятанное ощущение: «да кто он такой», «да кто ты такой» и так далее, и так далее.

...То есть самым чудовищным последствием тоталитарной системы, которое у нас было и которое у нас царило, является именно полный цинизм, или, если угодно, полный нигилизм общественного сознания. И разумеется, это чрезвычайно, как бы сказать, и удовлетворительная вещь: это же приятно – пошутить, поскалить зубы.

...На протяжении этого столетия, в течение этого столетия русскому человеку выпало такое, чего ни одному народу… ну, может быть, китайцам досталось больше, но я не хочу говорить о китайцах, я не хочу говорить о других… чего ни одному народу, населяющему северную часть Евразии, не выпадало. Мы увидели абсолютно голую, буквально голую основу жизни. Нас раздели и разули и выставили, в общем, на колоссальный экзистенциальный холод. И я думаю, что результатом этого не должна быть ирония. Результатом этого должно быть взаимное сострадание. И этого я не вижу. Я не вижу этого ни в политической жизни выраженным, я не вижу этого в культуре. И это тем горше особенно, когда это касается культуры. То есть самый главный человек в обществе – это человек более-менее остроумный и издевающийся. И это мне колоссально не нравится.