Астрид Линдгрен. Этот день и есть жизнь

В мае 1998 года с Астрид Линдгрен случился удар, и от ныне при ней всегда должна была оставаться сиделка. Последние три года жизни Астрид пребывала во времени, предшествовавшем смерти Лассе. Обо всем, что было после, говорить с ней было невозможно, рассказывает Карин Нюман. Тем не менее она осталась собой и, главное, ей не отказывало чувство юмора. Как-то Карин была у Астрид в Каролинской больнице, куда ту поместили после удара, и перед уходом спросила, не включить ли в палате радио. Мать коротко и ясно ответила «нет». Дочь удивилась:

- Ты что же, будешь тут сидеть как полуживая?
- Нет, я буду лежать как полумертвая!

«Во всем, что он делает, проявляется какая-то невероятная сила, он действует очень спонтанно. Вот он берется учить Финский, а вот неожиданно начинает рисовать, а однажды вдруг затевает писать о ,,житье-бытье в Свитьоде". (...) Гуннар обладает и музыкальным слухом. Может взять карандаш и простучать по голове совершенно отчетливую мелодию. А когда поет, зажав нос, звук сильно напоминает гавайскую гитару. Я часто удивлялась, что такой человек заседает в парламенте. Но, возможно, там он гавайскую гитару не изображает.

В своих рассуждениях Линдгрен опиралась на профессиональные знания ветеринара Кристины Форслунд, а потому элегантные статьи содержали верную информацию о питании, условиях содержания, лечении, заботе и прочем. При этом стиль изложения был таков, что создавалась иллюзия, будто сама Астрид сидит с вами за завтраком и говорит, выглядывая из-за сегодняшней газеты: "Привет всем шведским поросяткам, теляткам и цыпляткам!".
Линдгрен прибегла к столь необычной форме для изложения своих политических взглядов, поскольку верила, что демократия перестает работать, когда население больше не понимает, а следовательно, не слушает тех, кто управляет страной. Как, например, когда она забила тревогу в связи с делом Помперипоссы в 1976 году, в интервью заявив: "Политика слишком важна, чтобы отдать ее на откуп политикам".

Заглянуть в стенографические блокноты в стокгольмской Национальной библиотеке - все равно что заглянуть в голову Астрид и увидеть, что происходило с ней всякий раз, когда на свет появлялась новая книга. Но с 1976 годав блокнотах все меньше художественной прозы, кроме разве что черновика книги "Ронья, дочь разбойника". Зато становится больше политических текстов: писем, речей, воззваний, дискуссионных статтей, ответов на вопросы. Все вместе - собрание коротких текстов под такими, например, заголовками: "Проповедь мара во Франкфурте", "Содержание домашних животных", "Война, мир и атомная энергия", "Употребление наркотиков", "Загрязнение окружающей среды", "Вопросы к Улофу Пальме" и "Письмо Горбачеву". Характер и количество этих работ говорят о том, что общественно-политическая деятельность пенсионерки Линдгрен во второй половине 1970-х годов вытеснила творческую.

Чтобы рассказать детям о смерти, от писателя во все времена требовалась чувствительность к этическим вопросам. Именно это следовало из эссе датского философа К.Е.Лёгструпа "О морали и детских книгах", напечатанного в 1969 году в литературоведческой антологии "Книги для детей и юношества". Книга стояла в кабинете Астрид на Далагатан и, предположительно, была ею прочитана, посколько содержала десять страниц анализа "Мио, мой Мио!". Лёгструп придерживался крайне прагматичного подхода к скандинавской детской литературе и подчеркивал, что детский писатель всегда будет взвешивать, как подействуют главный герой и концовка книги на читателя, дабы, по его выражению, не "отравить ребенка безысходностью". ..
Впервые за всю свою жизнь Астрид испытала страх чистого листа. Нет, писать она могла, но ее терзали нравственные сомнения по поводу концовки романа, где ребенок решается прыгнуть навстречу смерти вместе со своим умирающим братом. Смогут ли дети понять, что прыжок в последней сцене происходит "только" в воображении?

На девичниках неизбежно затрагивалась тема "дураков-мужчин". Даже феминистка разлива Альвы Мюрдаль порой уставала от дипломатии и давала волю чувствам. Пример такого "срыва" Астрид привела в длинном письме Луизе Хартунг от 18 января 1963 года, где рассказала о своих новогодних разногласиях с Хансом Рабеном. Спор касался одного писателя, который по налоговым причинам попросил выплатить ему гонорар не в декабре, а в новом году. Вполне обычная, приемлемая форма креативного подхода к бухгалтерии, которая, однако, требовала подписи Ханса Рабена, и именно ее оказалось совершенно невозможно получить после Нового года. Раз за разом Астрид заворачивал секретарь, сообщавший, что доктор Рабен (никогда не забывавший ставить перед своей фамилией степень) ещё не оценил активы и пассивы данного автора. Притом что ведущий редактор детской литературы как раз уже все просмотрела и готова была дать свое поручительство:
"Не знаю, смогла ли я донести до тебя, что именно так неописуемо меня оскорбило: то, что я, между прочим, правая рука шефа, на ответственной должности, вынуждена бегать, как дура, и просить о доверии, которого мне так и не оказаи. Так и ушла домой. Теперь уже все забылось. Для шефа это, разумеется, было вопросом престижа, надо же было показать, что ему "не важно, кто там просит, решаю здесь я". Да-да, конечно, все это мелочи жизни, но как же оно бесит в тот момент, когда случается. А меня трудно взбесить. Господи, какие мужчины идиоты, их так сильно заботит их глупый престиж, просто не верится!"