История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха

Разумеется, я никогда не был немецким националистом. Национализм спортивных клубов, воцарившийся во время мировой войны и сегодня подпитывающий нацизм; жадно-инфантильная радость, оттого что твоя страна на географической карте расползается все более жирным, все более широким пятном; триумфальное чувство «победы», наслаждение от унижения и порабощения других народов; садистское удовольствие от страха, который внушает твоя страна; напыщенная национальная похвальба в стиле вагнеровских «Мейстерзингеров» [216] ; онанистическая возня с «немецким мышлением», «немецкими чувствами», «немецкой верностью», «немецким мужчиной», лозунг «Будь немцем!» - все это было мне глубоко отвратительно, здесь мне нечем было жертвовать. Но это ничуть не мешало мне быть хорошим немцем, и я часто таковым себя осознавал - хотя бы когда испытывал стыд за извращения немецкого национализма. Как и большая часть людей той или иной нации, я чувствовал себя опозоренным, когда мои соотечественники или вся моя страна совершали постыдные поступки; я чувствовал себя оскорбленным, когда националисты других стран словом или делом унижали Германию; я радовался от неожиданной похвалы иностранца по адресу моей страны; я гордился прекрасными чертами немецкого характера и славными страницами германской истории. Одним словом, я относился к моему народу так же, как к моей семье: я больше, чем кто-либо другой, ее критиковал; не со всеми членами семьи был на дружеской ноге и, уж конечно, не собирался подчинить ей всю свою жизнь и орать, что «моя семья превыше всего» [217] ; однако я принадлежал и моей семье, и моей стране и никогда не отрицал этого. Отказаться, совсем отвернуться от нее, научиться воспринимать свою родину вражеской страной было не такой уж мелочью, верно?
Я не «люблю» Германию, как я не «люблю» самого себя. Если я и люблю какую-то страну, то - Францию. Впрочем, и любую другую страну я мог бы полюбить скорее, чем свою собственную, даже и без нацистов. У моей страны роль совсем другая, единственная в своем роде: быть моей страной - у «любимой» страны этой роли нет. Потеряв свою страну, ты уже не вправе любить какую-то другую. Потому что ты теряешь все условия, необходимые для прекрасной игры гостеприимства народов, а это и взаимный обмен, и приглашение друг друга в гости, и взаимопонимание, и возможность щегольнуть, покрасоваться, демонстрируя друг другу свои достижения. Потеряв свою страну, ты становишься sans-patrie [218] , человеком без тени [219] , без почвы под ногами; в лучшем случае, тебя терпят - или, если уж ты добровольно или вынужденно отказался от фактической эмиграции и ограничиваешься внутренней, ты становишься бесприютным изгнанником в собственной стране.

«Чрезвычайные меры защиты государства - очень интересно, - отвечал я. - Итак, коллега, вы полагаете, что государство было вынуждено прибегнуть к чрезвычайным мерам защиты из-за того, что несколько сот его граждан - социал-демократов напялили ночные рубашки и улеглись баиньки?»
«Не совсем так, - вежливо возразил Хольц. - Вы все время забываете, что сначала социал-демократ застрелил двух штурмовиков…»
«…Нарушивших неприкосновенность его жилища…»
«…Каковое нарушение было совершено в ходе выполнения задачи согласно приказу начальства…»
«И это дает государству право применять чрезвычайные меры по отношению к любому из его граждан? По отношению ко мне или к вам?»
«По отношению ко мне - вряд ли, - проговорил Хольц, - а вот по отношению к вам очень может быть…»
Он и впрямь смотрел на меня «стальным взглядом». Я почувствовал странную слабость в коленях.
«С известной педантичностью вы все время стараетесь, - продолжал Хольц, - закрывать глаза на одну мелочь, а именно: вы стараетесь не замечать, какой мощный акт немецкого народного становления происходит сегодня в Германии, - (о! я и сегодня явственно слышу, как он витийствует о „народном становлении в Германии“!), - вы цепляетесь к любому, самому ничтожному эксцессу, выискиваете юридические закорючки, чтобы опорочить и оболгать этот процесс. Боюсь, вы не очень осознаете, что люди, подобные вам, представляют латентную опасность для государства и государство имеет право, более того, оно обязано сделать соответствующие выводы - по меньшей мере если кто-нибудь из подобных вам осмелится открыто оказать сопротивление».
Вот так он и говорил, рассудительно, медленно, в стиле комментариев на Гражданский кодекс, и при этом все сверлил меня глазами «тверже стали».
«Ну уж если мы заговорили на языке угроз, - сказал я, - будем вполне откровенны. Вы собираетесь донести на меня в гестапо как на государственного преступника?»
Тут фон Хаген и Хирш рассмеялись. Они попытались перевести происходящее в шутку. Однако Хольц одним ударом разрушил их расчеты. Тихо и прицельно он выговорил (и я впервые с совершенно неожиданным удовлетворением заметал, что он втайне страшно разъярен): «Признаюсь, я уже давно думаю, не является ли это моим долгом?»