Возраст зрелости

...на столе были разорванные иллюстрированные журналы и прекрасная серо-зеленая китайская ваза <..>. Дядя Жюль говорил, что ей три тысячи лет. Матье подошел к вазе, заложив руки за спину, и посмотрел на нее, нетерпеливо переступая ногами: ужасно быть маленьким шариком из хлебного мякиша в этом древнем многослойном мире, рядом с этой бесстрастной трехтысячелетней вазой. Он повернулся к ней спиной и принялся озираться и шмыгать носом перед зеркалом, но ему не удавалось развлечься, потом он вдруг вернулся к столу, поднял вазу, которая оказалась очень тяжелой, и бросил ее на паркет: это пришло ему в голову внезапно, и сразу же после этого он почувствовал себя легким, как паутинка.

— Я не упрям, а просто собран: не умею распускать
себя. Мне всегда нужно мыслить о том, что со мной происходит,
это моя самозащита. — Он шутливо добавил как
бы для себя самого: — Я мыслящий тростник.
Как бы для себя самого. Но это неправда, он
не был искренним: в глубине души он хотел понравиться
Ивиш. Он подумал: «Значит, вот до чего я докатился!» Он
докатился до того, что использует свою немощь, но не
для того, чтобы извлечь мелкую выгоду, она нужна ему,
чтобы любезничать с девицами. «Негодяй!» Тут он в испуге
остановился: называя себя негодяем, он тоже не
вполне искренен, по-настоящему он собою не возмущен.
Это просто прием, чтобы откупиться, он надеялся избежать
нравственного падения через свою хваленую «трезвость
». Но эта трезвость ему ничего не стоила, она его
скорее забавляла. И даже его суждения об этой трезвости
— просто способ вскарабкаться на собственные плечи...
«Нужно измениться до мозга костей». Но ему ничто не
могло помочь: все его мысли с самого их зарождения инфицированы.
Вдруг Матье открылся, как рана; он увидел себя
всего, разверстого: мысли, мысли о мыслях, мысли о мыслях
о мыслях, он был прозрачен до бесконечности, он до
бесконечности прогнил. Потом все потухло, он снова сидел
напротив Ивиш, которая странно на него смотрела.