Происхождение альтруизма и добродетели

В трибализме нет никакой необходимости. Если бы мы действительно оказались сродни дельфинам и жили в открытых обществах, то агрессия, насилие, коалиции и политика существовали бы по-прежнему. Но мир скорее был бы похож на рисунок акварелью, нежели на мозаику человеческих популяций. Не было бы ни национализма, ни границ, ни внутренних или внешних групп, ни войн. Все это — следствия нашего племенного мышления, которое само по себе вытекает из эволюционного наследия как коалиционных, стайных человекообразных. Слоны, что любопытно, тоже не живут в закрытых обществах. Самки сбиваются в группы, но те построены отнюдь не на конкуренции. Они не предполагают ни враждебности, ни территориальности, ни фиксированного членства: любая особь вольна переходить из одной в другую по своему усмотрению. Только представьте: если бы мы, люди, вдруг стали такими же. Хотя, откровенно говоря, наши женщины такие и есть.

Оружие – вот что отличает нас от шимпанзе и афалин. Человечество совмещает черты обществ и шимпанзе, и дельфинов. Как и первые, мы – ксенофобы. Для всех наших дописьменных и современных обществ характерен некий «враг», концепция «мы и они». Особенно сильно это проявляется там, где человеческие племенные сообщества состоят из родов – связанных родственными узами мужчин, их жен и иждивенцев (обыкновенная форма племенного строя, группа братьев с общими интересами). Другими словами, чем больше мужчин остаются в своих родных общинах, пока женщины мигрируют, тем больший антагонизм существует между группами. Матрилинейные и матрилокальные общества гораздо меньше склонны к вражде и войне. <...> Там же, где социальную единицу составляет группа находящихся в близком родстве мужчин (как у шимпанзе), вражда и набеги приобретают хронический характер. <...> Монтекки и Капулетти, французы и англичане, виги и тори, Airbus и Boeing, Pepsi и Соса, сербы и мусульмане, христиане и сарацины – все мы неисправимо племенные существа. Соседняя или соперничающая группа, как бы мы ее ни определили, автоматически становится врагом. Аргентинцы и чилийцы ненавидят друг друга только потому, что рядом больше никого нет.

В самом деле, человеческая привычка делить окружающих на «них» и «нас» настолько распространена и вездесуща, что мужчины повышают свой статус в сражениях между группами, тогда как самцы шимпанзе – внутри них. Групповой конфликт у обезьян не является войной как таковой: отряды соперничающих особей нападают не друг на друга, а на одиночек. Это набеги, а не битвы. Мужчины же – от Ахилла до Наполеона, – напротив, добивались славы в настоящих сражениях с врагом

Из уроков природы непросто извлекать выводы. Вам надлежит аккуратно провести свое суденышко между двух ужасных соблазнов. С одной стороны — Сцилла. Она искушает нас искать прямые параллели с животными, те свойства, в которых мы неотличимы от своих дальних родственников. <...> Но мы вовсе не такие, как животные — мы другие. Каждый вид уникален и отличается ото всех остальных. Биология — это наука исключений, а не правил, разнообразия, а не унифицированных теорий. Общинный образ жизни у муравьев ничего не говорит о добродетельности человека. Жестокость естественного отбора ничего не говорит о нравственности или безнравственности жестокости.

Но будьте осторожны, иначе ваш кораблик отнесет к противоположному берегу. Второй соблазн, подстерегающая Харибда, — настаивает на уникальности человека. Природа, говорит он, ничего не может подсказать. Мы — это мы, созданные по образу бога или культуры (как кому нравится). Мы испытываем половое влечение вовсе не благодаря инстинктам, а потому, что нас научили его испытывать. Мы разговариваем потому, что специально учим друг друга говорить. Мы сознательны, рациональны и обладаем свободной волей — и в этом разительно отличаемся от низших созданий под названием животные. Буквально каждый корифей гуманитарных наук, антропологии и психологии читает ту самую старую оборонительную проповедь о человеческой уникальности, за которую держались теологи в момент, когда Дарвин основательно тряхнул их дерево. Если Ричард Оуэн отчаянно искал доказательство уникальной человеческой черты в устройстве мозга — и верил, что нашел его в гиппокампе, странной маленькой шишечке в мозгу, — то сегодня антропологи требуют, чтобы наличие культуры, разума и речи избавило нас от биологии.

Чтобы преуспевать в сложном обществе, нужен большой мозг. Чтобы приобрести большой мозг, нужно жить в сложном обществе. Как ни крути, взаимосвязь убедительна.
Более того, она настолько тесная, что может быть использована для прогнозирования размера группы, свойственной всему виду. Согласно этой логике, люди живут в сообществах по 150 человек. Хотя многие города и мегаполисы гораздо крупнее, указанная цифра довольно точна. Примерно столько людей в типичных группах охотников-собирателей, в религиозной общине, в адресной книге, в роте. Именно такое количество сотрудников предпочитают работодатели на легко управляемой фабрике. В общем, это те люди, которых каждый из нас хорошо знает.