Александрийский квартет. В двух томах

Апельсины в тот год уродились как никогда. Они стояли празднично и праздно, вспыхивая то и дело в густой, солнцем залитой листве: фонарики под праздник.

Ах, тоска по гаваням и странным именам у тех, кому некуда ехать.

А не имея возможности развиваться, он неминуемо начнет деградировать, рано или поздно, и превратится в чиновника, в бюрократа, как и всякий неудачник.

Но теперь я все же мало-помалу начинаю понимать, что воля наследует пейзажу, что мебель человеческой воли зависит от местоположения человека в пространстве, от того, родился он среди возделанных полей или в жестокой до садизма лесной чаще.

Александрия — это гигантский винный пресс человеческой плоти; те, кто прошел через него, — больные люди, одиночки, пророки, я говорю об искалеченных здесь душах, мужских и женских.

Она была ходячей выжимкой из всех мыслителей и литераторов, которых когда-то любила или просто на расстоянии уважала, – а впрочем, покажите мне умную женщину, чей ум питается иначе.

Эта любовь придавала его несчастью оттенок некой экстатичности, радости, подобного ждешь от святого не от влюбленного. И все же одна-единственная капля юмора спасла бы его от ужаса вечных мук. Я знаю, легко критиковать. Я знаю.

Кто, черт возьми, придумал человеческое сердце? Скажите мне, а потом покажите, где его повесили.

Высшее достижение великих религий — возведение сложной иерархии запретов. Но запрет рождает ту самую страсть, которую он призван излечить. Мы, каббалисты, говорим — не отвергай, но очищай. Мы принимаем все, дабы приблизить полноту человека к полноте вселенной, — даже удовольствие, разрушительный распад духа в наслаждении на отдельные монады.

Слова, что возникают на бумаге, напоминают — вкусом? запахом? — тех, о ком они — их дыхание, кожу, голоса, — и оборачивают их в податливый целлофан человеческой памяти. Я хочу, чтоб они снова жили, хочу до той самой степени, где боль становится искусством…