Первая жертва

Несмотря на то что война шла уже три года и с начала осени 1914-го области сражения не значительно изменились, дороги и связь с тылом оставались примитивными и совершенно неэффективными. Кингсли в изумлении наблюдал за тем, как люди, которые весь день и всю ночь провели в битком набитом вагоне для лошадей, со всем снаряжением выстраивались в ряды и пешим строем отправлялись прямо на фронт по разбитой дороге. Как и большинство гражданских, Кингсли привык к многочисленным опубликованным на родине фотографиям, на которых жизнерадостные английские солдаты поднимались в двухэтажные автобусы и махали фотографам руками, словно отправляясь в отпуск. Реальность была совершенно другой. Солдаты сэра Дугласа Хейга, как и их предшественники, шли к линии фронта пешком и до окопов добирались вымотанными, несмотря на то, что сражались в самой современной из войн и состояли в армии великой страны с развитой промышленностью.

— Я вот чего себя постоянно спрашиваю: кому, на хрен, понадобилась эта сволочь — эрцгерцог Фердинанд, как его там? — сказал один парень. — В смысле, ребята, никто ж даже не слышал об этом говнюке, пока его не прикончили. А теперь весь мир, мать его, из-за этого воюет.
— Ты просто глупая задница, — возразил другой, — это была просто чертова искра, вот и все. Иск-pa. Европа была как сухое дерево. Это всем известно.
— Ну вот, так я и не пойму, как он даже искрой смог стать, — ответил первый. — Я ж говорю: кто-нибудь вообще слышал о мерзавце?
Капрал решил вставить свое веское слово:
— Слышь, все дело ведь в Балканах. Вечно эти Балканы. Балканы, Балканы, Балканы. Понимаешь, эти австро-венгры…
— Еще одна куча придурков, на которых нам всегда было насрать, пока дела не завертелись, — вставил первый.
— Заткнись, и тогда, может, чего и узнаешь, — ответил капрал. — Эти австро-венгры вроде как заправляли в Сараеве, а в Боснии в основном сербы, короче, они и подняли переполох.
— А Сараево-то при чем, если это про Боснию?
— Сараево ж находится в Боснии, мартышка ты тупая! Это ихняя столица.
— А-а. Ну и?
— Ну и австрийцы получили Боснию, так, но боснийцев поддерживают сербы, так? Поэтому, когда боснийский серб застрелил…
— Так босниец или серб?
— Босниец и серб, мать его. Когда этот придурок боснийский серб застрелил Фердинанда, наследника ихнего австро-венгерского трона, австрияки подумали: ну вот, теперь можно навсегда поставить Сербию на ихнее законное поганое место, и они, стало быть, пишут им ультиматум. Они говорят: «Вы шлепнули нашего великого герцога, так что теперь или нам подчиняйтесь, мать вашу, или вы попали». И все было б ничего, не поддерживай сербов русские, ясно? А русские говорят австриякам: пойдете против Сербии — пойдете против нас, так? Но австрияков поддерживают немцы, которые говорят русским: пойдете против Австрии — пойдете против нас, так? А русских поддерживают французы, которые говорят немцам: пойдете против России — пойдете против нас, так? А потом они все как поперли! Вроде как, ну, мы вам щас зададим! Так все и закрутилось.
— А как же мы? — спросил первый, выразив общее недоумение присутствующих.
— Партнерские отношения, мать их так, — ответил капрал. — Мы поддерживали Францию, вот только альянсом это не было — это было ну вроде дурацкого партнерства, понял?
— Что ж это за партнерство такое, когда внутри страны?
— Это означает, что мы воевать обязаны не были.
— Иди ты! Так прям и не были?
— Не-а.
— Тогда какого хрена мы поперлись?
— Из-за поганой Бельгии.
— Бельгии?
— Да, именно из-за поганой Бельгии.
— Да кому, на хрен, нужна эта Бельгия?
— Ну, можно подумать, что никому. Но оказалось, она нужна нам. Потому что план немцев был таков: добраться до Франции через Бельгию, но мы за нее заступаемся, понятно? Поэтому мы говорим немцам: пойдете против Бельгии — пойдете против нас. Мы за нее заступаемся, понятно? Это вопрос чести. Поэтому мы тоже полезли.
Кингсли больше не мог сдерживаться.
— Конечно, дело было не в чести, — сказал он.
— А в чем? — спросил капрал.
— Ну, мы заступились за Бельгию, потому что не хотели, чтобы Германия или Франция полностью контролировали побережье Ла-Манша. В прошлом веке мы думали, что если дадим им понять, что при вторжении в Бельгию им придется иметь дело с нами, то их это остановит.
— Но не остановило.
— К сожалению, нет.
— Ну а как же итальянцы, и япошки, и турки, и янки, а? Они-то как тут очутились? — спросил первый солдат.
— Хер их знает, — ответил капрал. — После бельгийцев я уже ничего не понимаю.

Отвага Кингсли всегда основывалась на спокойной уверенности — высокомерной уверенности, как он понял теперь, — в собственных силах. Он был из тех, кто умеет и думать и драться, и, более того, мог делать одновременно и то и другое лучше многих. У него был развит инстинкт самосохранения, и если кто и мог справиться с опасностью, так это он. Но все это замечательно в обычной обстановке, где можно делать выбор и планировать свои действия. А эта совершенно случайная смерть, от которой не спас бы никакой разум, показала, сколь уязвима броня Кингсли. В такой ситуации и гений и дурак оказывались в совершенно одинаковом положении. Не имело значения, трус ты или храбрец, осторожен ты или бесшабашен, потому что людей здесь убивали словно мух. Только судьба определяла, выживет ли солдат в окопе или погибнет.

За пределами города Ипра не было ничего. Совершенно ничего.
Кингсли даже представить не мог такого опустошения. На карте он видел названия мест, через которые он проходил и к которым направлялся. Он слышал эти названия много раз — какой британец, канадец или австралиец их не слышал? В Менин-Роуд и Шато-Вуд войска союзников сражались и умирали почти три целых года, но теперь, приехав сюда, он не увидел ничего. Остались лишь едва различимые тропы через поля, которые столько раз минировали и разминировали. И ничего больше: ни дерева, ни дома, ни забора, ни стены. Ни одного камня, лежащего так, как положено. Ни единого листа или бутона на ветке. Только грязь и вода, и среди этого люди и лошади, прокладывающие себе путь по едва заметным тропам. Они шли по костям тех, кто погиб здесь год назад, кто был погребен в этой грязи, поверх тех, кто пал еще годом раньше. Тысяча девятьсот четырнадцатый, 1915-й, 1916-й и сейчас 1917-й, каждый год — это новый слой тел, рассеянных по некогда прекрасным полям Фландрии.

Скоро полдень. Доставить вас к своему начальству я должен через двадцать один час. У меня почти сутки, которые я могу провести целым и невредимым, не под вражескими пулями. Вы хоть представляете себе, что это значит для человека, который два года провел в окопах?
— Однако…
— Когда я вернусь на фронт и вскоре после этого, несомненно, погибну или буду медленно загибаться в какой-нибудь грязной бельгийской воронке, мне бы очень не хотелось оглядываться назад и думать, что у меня был двадцать один час на родине и я провел их за разговорами с таким куском дерьма, как вы.