Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений в 10 томах (подарочное издание)

Любовью все покупается, все спасается.

...чем более ненавидел  людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще.

То, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается.

Федор Павлович любил после обеда сладости с коньячком.

"За что вы такого-то так ненавидете?"И он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства:" А вот за что: он, правда, мне ничего не сделал,но зато я сделал ему одну бессовестнейшую пакость, и только что сделал, тотчас же за то и возненавидел его".

По-моему Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он был бог. Но мы-то не боги. Положим, я например глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и сверх того редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин). Почему не согласится, как ты думаешь? Потому, например, что от меня дурно пахнет, что у меня глупое лицо, потому что я раз когда-то отдавил ему ногу. К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод, например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею, например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо, какое по его фантазии должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею. Вот он и лишает меня сейчас же своих благодеяний и даже вовсе не от злого сердца.

Ах,деточки,ах, милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда  что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!

Пусть усмехнется про себя,это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия.

Есть души, которые в ограниченности своей обвиняют весь свет.

Нельзя создать любовь из ничего, из ничего только Бог творит.
 
Платить мы ужасно не любим, зато получать очень любим, и это во всем.

Дети в школах народ безжалостныф: порознь ангелы Божии, а вместе, особенно в школах,весьма часто безжалостны.

Все победит моя молодость- всякое разочарование, всякое отвращение к жизни.

В самом деле, выражаются иногда про "зверскую" жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей : зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и  только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши гвоздями, если б он даже и мог это сделать.

Я думаю, что если дьявол не существует и, стало быть ,создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.

И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше.

...посмотрите кругом на дары Божии : небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекраснач и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай...

В тесной квартире даже и мыслям тесно.

Я люблю мартовское солнце в Петербурге, особенно закат, разумеется в ясный, морозный вечер. Вся улица вдруг блеснет, облитая ярким светом. Все дома как будто вдруг засверкают. Серые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряют на миг всю свою угрюмость; как будто на душе прояснеет, как будто вздрогнешь и кто-то подтолкнет тебя локтем. Новый взгляд, новые мысли… Удивительно, что может сделать один луч солнца с душой человека!

Болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.

Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня до боли, до муки. Под пером они примут характер более успокоительный, более стройный; менее будут походить на бред, на кошмар. Так мне кажется. Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие…

О мое милое детство! Как глупо тосковать и жалеть о тебе на двадцать пятом году жизни и, умирая, вспомянуть только об одном тебе с восторгом и благодарностию! Тогда на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие сердца. Тогда кругом были поля и леса, а не груда мертвых камней, как теперь.

—... Самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!.

Можно прожить десять лет в один год.

Муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть.

Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце.

Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла в тоске.

Любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь.

Все мое счастье погибло в эту минуту, и жизнь переломилась надвое.

Хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть все, что было, что прожилось в последние годы; все забыть, освежить голову и опять начать с новыми силами.

В иных натурах, нежно и тонко чувствующих, бывает иногда какое-то упорство, какое-то целомудренное нежелание высказываться и выказывать даже милому себе существу свою нежность не только при людях, но даже и наедине; наедине еще больше; только изредка прорывается в них ласка, и прорывается тем горячее, тем порывистее, чем дольше она была сдержана.

У женщины, например, бывает иногда потребность чувствовать себя несчастною, обиженною, хотя бы не было ни обид, ни несчастий. Есть много мужчин, похожих в этом случае на женщин, и даже мужчин не слабых, в которых вовсе не так много женственного.

То, что я вырвал из сердца моего, может быть с кровью и болью, никогда опять не воротится в мое сердце.

Отеческая любовь тоже ревнива.

«Честный человек ничего не должен бояться!».

Я склонен подозревать дурное прежде хорошего — черта несчастная, свойственная сухому сердцу.

Сделать я ничего не мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить все это так.

Я хоть и в саже, да никого не гаже.

Молодец против овец, а против молодца и сам овца.

Иногда человек чувствует непреодолимую потребность, чтоб его кто-нибудь пораспек.

Пустой перемены в лице человеку не простим, а у него еще бог знает отчего переменилось лицо!

Со мной это часто случается: подойду, разверну книгу на минутку справиться и зачитаюсь так, что забуду все.

Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй, которые так часто и неприметно, почти таинственно, сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных, потаенных закоулках огромного города, среди взбалмошного кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни…

— Именно, я заметил, в женском характере есть такая черта, что если, например, женщина в чем виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк, чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в проступке, сознаться в нем и попросить прощения.

«Не ум главное, а то, что направляет его, — натура, сердце, благородные свойства, развитие».

Дурак, сознавшийся, что он дурак, есть уже не дурак!

Только откровенность, только прямота могут достигнуть цели.

Коли ты хочешь, чтоб тебя уважали, во-первых и главное, уважай сам себя; только этим, только самоуважением ты заставишь и других уважать себя.

Всякая любовь проходит, а несходство навсегда остается.

Если не имеешь средств, если не имеешь способностей исполнять свои обязанности, то не имеешь права и быть мужем, не имеешь права брать на себя никаких обязательств. Одной любви мало; любовь оказывается делами.

Что гнев и, главное, раздраженное самолюбие — еще не есть отсутствие благородства, а есть дело естественное, человеческое.

Великодушное сердце может полюбить из жалости…

Ну как в самом деле сказать человеку грубость прямо в глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость?

Иногда внезапный румянец ужасно идет к бледным щекам.

Если б могло быть, чтоб каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтоб не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, — то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться.

Есть особое сладострастие в этом внезапном срыве маски, в этом цинизме, с которым человек вдруг выказывается перед другим в таком виде, что даже не удостоивает и постыдиться перед ним.

— Не вздор — это личность, это я сам. Все для меня, и весь мир для меня создан. Послушайте, мой друг, я еще верую в то, что на свете можно хорошо пожить. А это самая лучшая вера, потому что без нее даже и худо-то жить нельзя: пришлось бы отравиться.

—... В основании всех человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм. И чем добродетельнее дело — тем более тут эгоизма. Люби самого себя — вот одно правило, которое я признаю. Жизнь — коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, — вот моя нравственность, если уж вам ее непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему, а суметь заставить его делать даром.

Действительное впечатление великая вещь.

Как часто, бывало, я ходил взад и вперед по комнате с бессознательным желанием, чтоб поскорей меня кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно было принять за обиду, и поскорей сорвать на чем-нибудь сердце. Женщины же, «срывая» таким образом сердце, начинают плакать самыми искренними слезами, а самые чувствительные из них даже доходят до истерики. Дело очень простое и самое житейское и бывающее чаще всего, когда есть другая, часто никому не известная печаль в сердце и которую хотелось бы, да нельзя никому высказать.

— Добрые люди и не ждут, чтоб им прежде делали, Нелли. Они и без этого любят помогать тем, кто нуждается.

—... Говорят, сытый голодного не разумеет; а я, Ваня, прибавлю, что и голодный голодного не всегда поймет.

Мучительно сжалось мое сердце; как будто что-то дорогое, что я любил, лелеял и миловал, было опозорено и оплевано передо мной в эту минуту, но вместе с тем и слезы потекли из глаз моих.

—... Мне даже кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб оба друг друга любили как ровные, а?

—... Не грех быть бедной, а что грех быть богатым и обижать…

Невольно умолкая под душевной болью, радостною болью, от которой как будто душу ломит надвое.

Перемена места — значит перемена всего!

Приятные волнения даже излечить могут, на здоровье подействовать…

На всякое дело надо смотреть обыкновенными глазами, не преувеличивая…

Ну, известно, как ни хитри, всех ниток не спрячешь.

—... С самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах, влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен, с ума сошла потом не оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась, что он способен был ее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла этого превращения. А сверх того и обида: понимаешь, какая обида!

Кормила себя вместо хлеба злобной мечтой.

Ничего не бойся, и никогда не бойся, и не тоскуй. Только бы покаяние не оскудевало в тебе — и всё Бог простит. Да и греха такого нет и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину кающемуся. Да и совершить не может совсем такого греха великого человек, который бы истощил бесконечную Божью любовь. Али может быть такой грех, чтобы превысил Божью любовь? О покаянии лишь заботься, непрестанном, а боязнь отгони вовсе. Веруй, что Бог тебя любит так, как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит. А об одном кающемся больше радости в небе, чем о десяти праведных, сказано давно. Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись. Покойнику в сердце всё прости, чем тебя оскорбил, примирись с ним воистину. Коли каешься, так и любишь. А будешь любить, то ты уже Божья... Любовью всё покупается, всё спасается. Любовь такое бесценное сокровище, что на нее весь мир купить можешь, и не только свои, но и чужие грехи еще выкупишь. Ступай и не бойся.