The Monstrumologist

— А знаете, меня тоже однажды упекли в такой вот «санаторий». Я не рассказывал тебе, Пеллинор? Да-да, на три бесконечных года. Потом я ухитрился сбежать. Мне было семнадцать лет. И все это было делом рук моей дорогой матушки, да упокоится ее ангельская душа.
Он посмотрел на меня сверху вниз и улыбнулся.
— Ее можно было бы включить в каталог Общества на букву «М», в разделе «Монстры. Материнский инстинкт». Через четыре дня после моего побега она, бедняжка, сломала шею, упав с лестницы.
— А за что она упекла вас? – спросил я.
— Я был развит не по годам

Тут Кернс перебил его:
— У меня есть другое объяснение.
Уортроп оторвался от карты:
— Другое что?
— Разумное объяснение.
— С удовольствием выслушаю его, – сказал Доктор, хотя было совершенно ясно, что никакого удовольствия это ему не доставит.
— Прости меня за наглость и бесцеремонность, Пеллинор, но твоя теория – это полная чушь. Накрутил, навертел, усложнил – все это бессмыслица и вздор. Наши ребята-людоеды шли сюда пешком не больше, чем я.
— А у тебя что за теория? Они сели в поезд?
— Это я сел в поезд, Пеллинор. Их вид транспорта был несколько более частным.
— Я не понимаю, – сказал Морган.
— Да все же яснее ясного, констебль! – сказал Кернс со смешком. – Любой ребенок поймет. Держу пари, Уилл уже давно все понял. Что скажешь, Уилл? Какова разгадка?
— Я? Что скажу я?
— Ты – умный мальчик. Уортроп не случайно взял тебя ассистентом. Какова твоя теория случившегося?
Кончики ушей у меня загорелись, и я сказал:
— Ну, я думаю, сэр…
Все трое повернулись и уставились на меня. Я сглотнул комок в горле и продолжал:
— Они здесь, это очевидно, и они должны были как-то сюда добраться, а это значит, что либо они добрались сюда сами и никто этого не заметил, либо… либо…
— Так, так, очень хорошо, Уилл Генри, продолжай. Либо – что? – спросил Кернс.
— Либо кто-то все-таки знал.
Я смотрел в пол. Взгляд Доктора был особенно неприятным.
— Вот именно, – кивнул Кернс. – И этот кто-то знал, потому что именно он организовал их прибытие из Африки в Новую Англию.
— О чем ты, Кернс? – требовательно спросил Уортроп, забываясь, так как разговор начал принимать опасный поворот.
— Кернс? – спросил Морган. – Я думал, его зовут Кори.
— Кернс – мое второе имя, – нашелся бывший хирург, – по материнской линии.
— Это не менее абсурдно, чем моя теория, – настаивал Уортроп. – Предположить, что кто-то привез их сюда, не будучи компетентным, где-то поселил их и кормил… как? Точнее, кем?
— И опять, мой дорогой Уортроп, это вопросы, ответы на которые очевидны. Разве ты не согласен, Уилл Генри? Так очевидны, что это просто смешно. Я понимаю твою близорукость при рассмотрении данного случая, Пеллинор. Должно быть, тебе больно и трудно принять правду и смириться, вот ты и искажаешь факты до неузнаваемости, делая низ – верхом, черное – белым, а квадратное – круглым.
— Джон, ты оскорбляешь меня, – рявкнул Уортроп.
— Джон? Но вы говорили, его зовут Ричард, – захлопал глазами Морган.
— Это кличка, в честь Джона Брауна. Агитатора. Моя мать была, видите ли, американка, сторонница аболиционизма.

Он был высокого роста, выше шести футов – человек, стоявший на крыльце дома. Атлетически сложен и по-мальчишески красив. Черты его лица были приятны, длинные льняные волосы модно уложены. Глаза у него были странного серого оттенка. При комнатном освещении они казались почти черными, но позже, на дневном свету, я увидел, что они приобрели более мягкий пепельный оттенок, оттенок золы. Словно тень. Словно обшивка облицованного железом военного корабля. На нем был дорожный плащ и перчатки, сапоги для верховой езды и фетровая шляпа с узкими полями, небрежно загнутыми под углом. Усы у него были тонкие и аккуратно подстриженные, того же золотистого оттенка, что и копна волос, а губы – полные и чувственные.
— Итак? – сказал он с оттенком удивления. – Добрый вечер, молодой человек.
Он говорил на рафинированном британском английском, с этим львиным мурлыкающим акцентом – мелодичным, успокаивающим.