Тихий Дон. Том I

Где-то на донышке сердца сосало и томилось
остренькое. Встает же хлеб, потравленный скотом. От росы, от солнца поднимается
втолоченный в землю стебель; сначала гнется, как человек, надорвавшийся
непосильной тяжестью, потом прямится, поднимает голову, и так же светит
ему день, и тот же качает ветер...

Я так об чужую кровь измазался, что у меня уж и жали ни к кому не осталось. Детву — и эту почти не жалею, а об себе и думки нету. Война все из меня вычерпала. Я сам себе страшный стал… В душу ко мне глянь, а там чернота, как в пустом колодезе…

Нужда - не родная матушка, а людей роднит.

Пишу и сам собой восторгаюсь: до чего ярко сочетались во мне все лучшие чувства лучших людей нашей эпохи. Тут вам и нежно-пылкая страсть, и «глас рассудка твердый». Винегрет добродетелей помимо остальных достоинств.

На чёрном фоне оттаявшей земли, всегда заманчивей и ярче белеет оставшийся кусочек снега.

Удивительно! Как только в бой, так у вас открываются старые раны.

- ...Семья, знаете ли, бедный приход. Вот и ед в полковые духовники. Русский народ не может без веры. И год от году, знаете ли, вера крепнет. Есть, конечно, такие, что отходят, но это из интеллигенции, а мужик за бог крепко держится. Да... Вот так-то... - вздохнул бас, и опять поток слов, уже не проникающих в сознание.

Он не ощущал, как бывало, невнятной дрожи вдоль позвоночного столба, сосущей тоски при мысли о том, что у него отнимут жизнь. Он готовился к смерти, как к невеселому отдыху после горького и страдного пути, когда усталость так велика, что ноет тело, что волновать уже ничего не в состоянии.

-А почему же, Митя, вас не женят?
Митька оправился от минутного смущения и, чувствуя в словах ее неуловимую насмешку, замерцал желтиною глаз.
-Женилка не выросла.

—Ум у вас оказался бычиный. Бык, он ведь всегда так: сначала шагнет, а потом стоит думает.