Бахчисарайский фонтан

Вот вздумалось мне освежить в памяти произведение, которое мы читали еще в пятом классе школы. Честно сказать, я вообще не помнила о «Капитанской дочке» ничего, кроме того, что я ее читала, и что, кажется, именно с этого произведения у меня возникла неприязнь к Пушкину; ибо его превозносили (да и сейчас превозносят) как величайшего русского поэта и писателя, и если в начальной школе, читая чудные сказки, я вполне с этим соглашалась, то серьезная проза меня страшно разочаровала – помню, глаза спотыкались об текст, смысл ускользал, да и вообще не возникло ни интереса, ни одной положительной эмоции.

А теперь этот неловкий момент, когда вроде бы надо сказать, о чем произведение, при том что все, кроме тебя, это произведение знают. Ну, раз так заведено…

Отец решает отдисциплинировать своего сына, Петра Гринева (по совместительству главного героя) и отправляет его на службу. В пути молодой человек успевает немало накуролесить, как и полагается молодому человеку, и даже выказать себя в роли благодетеля, а когда приезжает по месту назначения, знакомится с дочкой капитана Миронова, Марьей Ивановной. У него вспыхивают чувства к девушке, но у него имеется соперник – офицер Швабрин, персонаж со всех сторон отрицательный, даром, что поначалу друг главного героя. Но основная интрига романа в том, что тут очень некстати начинаются разбойные нападения Емельяна Пугачева, именующего себя государем. Родителей Марьи Ивановны он казнит, Гринева в силу некоторых причин милует. Тот отбывает в надежде привести помощь, а Марья Ивановна остается в руках Швабрина, присягнувшего на верность Пугачеву. Гринев одержим мыслью спасти любимую.

Глаза мои спотыкались об текст «Капитанской дочки» и в этот раз, но дело не в том, что мне было сложно продираться через него, нет – просто сам стиль непривычен и мне решительно не нравится, эти старорусские слова и выражения мне поперек горла. Что касается содержания, ныне оно для меня чересчур наивно, напомнило старую детскую сказку, сохранившую в себе жизненные реалии – ну да, кое-какие персонажи погибают от рук злодея, но принц обязательно спасет заточенную принцессу, принцесса обязательно найдет способ проявить свои благородство и силу характера, даже если до этого их вроде как и не было, родители, которые против неравного брака, непременно изменят свое мнение и благословят женитьбу сына, и повествование закончится в самых учтивых выражениях и вариацией послесловия «и жили они долго и счастливо».

Это все очень мило и трогательно, но достаточно наивно для рассказа о реальной войне. Особенно учитывая то, что опущены подробности этой самой войны. Признаюсь, рассказ по факту меня несколько разочаровал. И дело тут не в моей кровожадности, просто такие подробности оживляют повествование и избавляют его от необходимости быть похожим на байку для детей.

Тем не менее, чтение было нескучным. Просто заставляло снисходительно улыбаться.

Столько слов уже сказано и написано об этом произведении, что я вряд ли скажу что-то новое.
Мне просто всех жалко.
Жалко Ленского за его юную пылкость, за идеалистичность, поэтическую душу, которая его погубила.
Татьяну жалко за то, что она родилась, кажется, не в том месте и не в то время, и никто не понимал ее сдержанной красоты, мечтательности, замкнутости. За то, что была гостеприимной хозяйкой, образцовой графиней, наверняка хорошею женой, жила в городе и была верна мужу, но хотела на свободу, в деревню, в поле, к одиночеству, простору и книгам.
И Онегина тоже жалко. Потому что жить без цели, без мечты, без вообще каких-то якорей - плохо. Жизнь в скуке и праздности мне представляется прямо-таки мучительной. Жить, не испытывая эмоций, когда тебя ничего не трогает и не цепляет - не очень весело. Ну и так некстати через годы вдруг вспыхнувшая любовь к Татьяне еще добавляет драматизма. А вот Татьяне я аплодирую за такую стойкость.

Александр Сергеевич нарисовал нам картину совершенно отличного от нашего мира, где нет государств, нет договоров, есть простор и свобода. Человек из нашего мира будет себя в нем чувствовать чужаком. Это романтический образ цыганщины, который наверное только в литературе и остался. Хотя, самая соблазнительная для эротоманов часть такого мира, свободная любовь, в нашем мире вполне уживается и имеет своих сторонников в разных формах (хотел сказать позах, но гусары, как говорится, молчать!). И в нашем мире возможны такие же сцены ревности, как и в этой поэме. Можно ли назвать приверженность к свободной любви цыганщиной? Наверное нет. Сегодня цыганщина это скорее кочевой образ жизни. Да и пойди еще найди таких цыган, которые и правда нынче кочуют. Все осели давно. Но обособленность от остального мира у цыган присутствует конечно. Здесь поэтому Алеко, ревнивец из нашего мира, в цыганском мире еще и не полноценный, ведь он, хоть и очарован свободолюбием цыган, возлюбленную цыганку Земфиру сразу стал мерить по нашему. Любимая МОЯ, как говорится. И, конечно, реальные цыгане от этих поэтических сильно отличаются, они тоже очень ревнивы и мстительны, то есть я хотел сказать темпераментны. А темпераментный, значит способный и убить в порыве ревности. Как говорится, тут особой уникальности у современных цыган нет. Ну а уж не цыган Алеко, увидев, что называется, "что за опа на жене, там где быть должна моя", тут же включился в режим дестройера и убил обоих. В общем, как говаривает Нилетто, "эх, зеленые глаза погубили пацана, скатертью, скатертью стелется душа". Возможно Пушкину бы понравилось, но это не точно) В общем и целом, конечно, грустно.
Но и Земфира, знаете ли, так уж ли его любила, если пожертвовать даже вот такой довольно условной и влекущей за собой разные болезни, частью своей свободы не захотела. Алеко, имя такое что навевает ассоциации с гоголевскими персонажами, также попадающими в крупные неприятности из-за буйства своего характера.
Мне, безусловно, как представителю нашего мира, поведение Земфиры категорически не нравится, но и Алеко, отыгравшего Отелло, оправдывать совершенно не хочется. Сам А.С. Пушкин, конечно, был дуэлянтом, основными причинами дуэлей у него, конечно, были женщины, но это московско-петербургский темперамент, не такой горячий как у цыган или у представителей более южных городов нашей Родины. Одно то, что дуэль это все-таки поединок, а не прямое убийство.

Ладонь порхает по листам, словно на балу, Татьяна; словно осенний листок кротко бьётся в вечернее зажжённое окно.
Листы мелькают под рукой, словно окна: ах, как сладостно кружится сердце на балу от счастья!
Но не было Тани на балу: на неё был наведён лорнет Онегина, словно дуло пистолета, и она выдержала этот взгляд былой любви, прошлого… напрочь, разрушенного.
Так странно: на неё просто навели лорнет, а у неё ранено сердце, словно пуля, выпущенная Онегиным на дуэли, не остановилась, а, подобно тому самому топору из Братьев Карамазовых, о котором говорил чёрт, Ивану, что если его бросить на орбиту Земли, он будет летать как спутник, так и пуля Онегина, словно покинула орбиту искусства, преодолела гравитацию жизни, пронзив, вслед за Ленским, сердце Тани, затем, навылет, на Кавказе, смертельно ранив в грудь самого Онегина (умирая, он думал о Тани своей, и она это чувствовала, видела… задремав на скучном балу), а потом, эта пуля убила и.. Пушкина, а затем и Лермонтова, Гумилёва, пронзив в сумерках на обочине дороги, при расстреле, и он упал душою, бессмертием своим, в мягкую, в росах и звёздах, траву, и, наконец, пуля с жаром вонзилась в грудь Маяковского, затрепетав и успокоившись в ней навсегда: тогда, в той грустной гостинице, были сказаны почти те же слова: но я другому отдана…

Нет, Тани не было на балу.
Листы мелькали под моей рукой, листающей томик Онегина, словно ступеньки.
Да, освещённые окна-ступеньки..
Помните? Вы всё, конечно, помните..(откуда здесь эта строчка Есенина?), как Таня, в своём мучительном, кафкианском сне, убегала от медведя по снегу, её ножка увязла в сугробе, и она там потеряла башмачок… словно Золушка.
Знаете, славно, читая Онегина, сбегая по залитым светом, ступенькам страниц.. обронить письмо, словно туфельку.
Да, женщины теряют туфельки на ступеньках, а мужчины — письма и сердце, на страницах книги.
Или это я один застрял  в 19 веке, душой?
В моей жизни даже дуэль была. Правда.. на газовых пистолетах, и не из-за женщины, а из-за Достоевского: его назвали педофилом и мерзавцем.
Я не смог смириться и вызвал подлеца на дуэль: мы вызвали — я, и алкоголь.

Знаете, мне всегда было сладко представить, как я на дуэли, благородно и гордо, выстреливаю вверх, в синеву (не ранить бы птицу! это кошмар для меня, причинить боль животному. Ах, сколько раз мне потом снилось в кошмаре, как я стреляюсь на дуэли, я.. Александр Сергеевич, в чёрном фраке, в цилиндре и..в джинсах: стреляю в небо — словно я стреляюсь с ангелом —, и на меня падают, один за другим, синички, воробьи, голуби, зяблики даже: какой то конец света: падают птицы и звёзды.
На этой дуэли, я выдержал выстрел подлеца, но.. сам, не успел выстрелить в небо, как я благородно мечтал.
Просто, кто-то вызвал полицию и мы разбежались как школьники, воровавшие яблоки где-то в раю.
Ах, если бы и с Пушкиным так было!

Вы можете себе представить старого Пушкина, или, Пушкина, возвращающегося с дуэли, счастливым?
Это что-то фантастическое: легче представить, как Толстого похищают из Ясной поляны, ночью, инопланетяне.
Так вот, оказавшись с девушкой (назовём её, Таней) в тёмном закоулочке чужого двора, запыхавшиеся и улыбающиеся, словно после ночи любви, прильнув спинами к стене дома, словно к постеленной для нас огромной постели, чьи окна заросли звёздами и небом, как травой, я с улыбкой приподнял пистолет и.. выстрелил.
Правда, одними губами, наведя пистолет себе на висок (а забавная была бы дуэль, да? Дуэль сумасшедших..
Один целится в другого, а другой.. навёл пистолет на себя. Интересно, чисто психологически, каково в этот миг стрелять, первому? Уж не в себя ли, тоже? Ах, дуэль любовников.)
Через миг, ещё толком не отведя пистолет от виска, я с грустной улыбкой, смотря в милые, улыбающиеся глаза девушки, прошептал: Вика..(ну, то есть, Таня), я тебя очень люблю..

Что-то я отвлёкся. Кстати.. а сколько лет было Тане?
Вероятней всего, возраст у Пушкинской Тани, прыгает как солнечный зайчик и почти крылато рифмуется с тем, как в романе сливаются сны Евгения и Тани: по сути, это роман снов, всё самое главное случается как бы на заре снов, в отсвете снов, так что кажется, это сон во сне.
Просто подумалось.. а что, если Тане было 13 лет? Как и её няне, когда её насильно женили на нелюбимом.
Забавно, но быть может возраст Тани мелькает тайно в романе эдаким полтергейстом не случайно, а как бы спиритуалистически: Пушкину ведь тоже было 13 лет, когда он впервые влюбился в Наташу, крепостную и актрису в доме графа Толстого. (Флобер сказал: Мадам Бовари — это я. Пушкин мог также сказать о Татьяне).
Любопытно ещё и то, что в черновиках, Пушкин «пробовал» на роль Татьяны, другое имя. Вот что сохранилось в его черновике: Её сестра, звалась Наташей..
Пушкин, как в магическом кристалле стиха, словно прозревает образ своей будущей жены.
В самом же романе, Пушкин проговаривается в порыве вдохновения:

Сам Пушкин, уже за кадром строки, в письме Вяземскому, говорил, что Таня писала своё письмо в 17 лет.
Но 17-летнюю в те времена не называли бы ребёнком и девочкой, как называли Таню в романе.
Во времена Пушкина, это была норма.. на излёте века: Жуковский влюбился в свою будущую жену, когда ей было 12. (в этом смысле не случайно столько реминисценций на Жуковского в романе).
Курсив возраста нежности присутствует и когда сестрёнка Тани — Оля, флиртует на балу с Онегиным, и Ленский возмущается:

К слову, не понимаю почему этот тонкий момент упустили литературоведы, но именно Оле суждена в той или иной мере судьба Анны Карениной, а не Тане.
Итак, если Тане 13, тогда Оле — 12?
Интересно отметить, что набоковская «Лолита» просто пестрит отсылками к Онегину, начиная от письма матери Лолиты к Гумберту, обыгрывающего письмо Тани, и кончая… последней встречей Гумберта и Ло, когда его душа оказалась у колен подростка, впервые поняв, что сделала с этой девочкой, а эта повзрослевшая девочка (беременная), смотрит на него так строго и кротко, с измученной высоты своего нежного возраста, как Таня на Онегина, в конце: они словно зеркально поменялись местами, как тени на луне: одни, резко укоротились, другие — выросли.
Таня и Лолита, кажется, прожили долгую и мучительную жизнь, выросли душами, а Онегин и Гумберт, кажутся рядом с ними.. совсем мальчишками.

В этом смысле, у Онегина появляется странный адвокат: время. Нежный возраст Тани, которую он фактически пожалел.
Я не говорю о том, что тогда это было нормой, но норма как бы двоилась, как и многое двоится в романе, словно к адском сне, заботливо обставленном зеркалами.
Перечитав Онегина, я с детским изумлением понял, что раньше я совершенно не понимал этих хрестоматийных слов Тани: Но я другому отдана, и буду век ему верна..
В самом силуэте мелодики начальных и последних слов Тани: «но я другому… ему верна», есть какое-то таинственное эхо «Nevermore» из стиха Эдгара По — Ворон.
Не уверен, были ли хоть раз в театре, в опере, у школьной доски… с правильной интонацией произнесены эти слова Тани, в которых, кажется, мерцает вся экзистенциальная трагедия жизни, все оттенки чувств: сознание своей обречённости, счастье видеть любимого, раскаявшегося, нежная тоска воспоминаний, боль мечты…
Эти слова Тани, по своей сакральной силе, равны гамлетовскому: Быть, или не быть.
И для мужчины-актёра, быть может, реальная трагедия, до конца им не осознанная, что он не сможет их произнести на сцене.
Каюсь… я не утерпел, со своей арлекинской душой и попробовал сценически произнести эти слова, сначала наедине, перед зеркалом, перед томиком Пушкина.. и, наконец, перед любимой своей, смотря в её чудесные глаза. цвета крыла ласточки.
Было стыдно. Очень. Любимая, сдерживая улыбку, промолвила, что это напоминает забавную постановку в театре Виктюка.

И даже когда я эти слова понимал раньше, благородно, в духе Достоевского (как понимают многие: верность, русская душа возле раненого в боях мужа..), я всё же не понимал этих слов, а они, на самом деле, имеют обратную, таинственную сторону, как луна.
Мне это вдруг как-то вдруг открылось.. как озарение, когда я припал лицом и губами, к письму от любимой, словно к белым и тёплым коленям.
Любимая моя — замужем. Не за мной, к сожалению…
Есть такой термин — боваризм, в честь героини Флобера, живущей в удушающей атмосфере, сначала, монастыря, а потом и брака: книги для неё, с романтической жизнью, стали дыханием сердца, подобием кислородной маски и не давали ей задохнуться, т.е. примириться с пошлостью и грубостью жизни.
Хотя глупые или наивные люди, сказали бы, что она просто начиталась женских романов.. как Таня.

Хочется раз и навсегда защитить Таню, заслоня её от пошлого и глупого понимания её образа, особенно, в известных строчках:

Нет, Таня вовсе не пустышка, начитавшаяся Ричардсона и Руссо: сама спираль мелодики этого стиха напоминает раскрытие лепестков таинственного цветка, являя нравственное и духовное чудо любви: мы же не говорим о Мастере и Маргарите, что они чего то там начитались? Когда они встретились ранним утром в том сонном и солнечном переулочке — пришла их пора, как и Тане. Это рок, в этом есть некое бессмертие любви, рифма любви и томящихся душ.
Просто мне подумалось.. что Таня Ларина, опередила в этот термине свою французскую сестру (у Тани он многомерней), и термин вполне может называться — Ларизм. Почти — лиризм.
Таня с самого детства была чужая в семье (литературная, 4-я сестра сестёр Бронте,скорее), словно у неё совсем иная природа: она не играет в игры с детьми, не вышивает.. она словно с колыбели томится по нечто туманному, вечному.. сама ещё не понимая по чему именно.
Так ангел с перебитым крылом смотрит в тёмные небеса, на перелётный клин ангелов, летящих куда-то среди звёзд.. а он, несчастный, потерпел крушение на этой странной и холодной Земле.

Таня и правда чуточку не от мира сего: словно лунатик, она вечно проводит время у ночного окошка, где светят звёзды и луна взошла.
Она так трансцендентно естественна у окна, словно оно.. окошко иллюминатора космического корабля: этот звёздный, неземной пейзаж — её исконная родина.
Да, Таня томится по любви, как чуду жизни.
Для неё любовь — это альфа и омега жизни, а всё остальное — лишь мимолётные декорации к ней, начиная от старенькой усадьбы в глубинке России 19 века, и заканчивая миром.

В этом смысле Пушкин не случайно бессознательно сблизил возраст Тани, с возрастом Джульетты (в конце концов, много возрастов томится у нас в душе, как листвы на ветке, как и много душ томится в нашей душе: так, в душе Тани, томится душа Наташи Ростовой: быть может, первый случай прослеженной литературной реинкарнации).
У Тани, как и у Онегина в романе — два возраста: земной и небесный, точнее — метафизический, так что в этом плане споры литераторов — равно бессмысленны.
И пусть не смущает читателей мнимый наив Тани, влюбившейся навеки, в первого «залетевшего» к ней мужчину — Онегина.
В той же мере, только нечуткий читатель может укорять со смехом Ромео, признающегося в «вечной любви» Розалине, за день до того, как он навеки влюбится в Джульетту.
Тут нет противоречия, и это вовсе не ветренность, а, медленно раскрывающийся цветок души, любви.
Это как компас любви, с дрожащими на ветру лепестками стрелок: Ромео ещё не понимает, что «компас» указывает вовсе не на Розалину, а на её имя: сквозная символика образа розы в пьесе Шекспира.

Это удивительно, но 7-й и 8-й стихи третьей главы Онегина, перекликаются со стихом Пушкина — Пророк.
Таня словно простёрта в пустые жизни, и ангел — любовь, открывает ей очи, даёт ей небесный язык (ей дивное письмо), а в её разверстую грудь, вкладывает не угль, пылающий огнём, но — "зерно, которое огнём весны оживлено".
Я веду к тому, что, Танино: но я другому отдана, это почти кантовский императив, но… мучительно и навека сломленный, подобно крылу.
Таня родилась для любви, как Пушкин был рождён для поэзии, цветы сирени для весны.
Представить Таню замужем без любви, с её верностью, всё равно что представить Пушкина, работающего в каменоломне, или Пушкина-инвалида, совершенно парализованного после дуэли.
Это нереально и безумно, трансцендентно, а между тем, именно это мы и видим. Таня — это запряжённый Пегас.

Любовь, озарившаяся в сердце Тани, рождается раз в 100 лет, а может и реже.
Она словно летит в космическом пространстве сквозь звёзды, населённые таинственной жизнью, мимо грустной земли, печальной России…
Любовь Тани, словно летит со световой скоростью, и счастье тому, к кому она прильнёт, ибо обернуться, возвернуться на таких световых скоростях — уже невозможно: это равномерное погружение судьбы и сердца Тани, в тьму, почти космическую, просто потрясает, как и потрясает и то, что в эту обоюдную тьму погружается и сердце того, кто отверг её любовь, словно отверг Рай., в глупости и гордыне неверия.

На самом деле, Пушкин описывает локальный апокалипсис, и даже тот дивный миг, когда Онегин, словно на картине Рембрандта — Блудный сын, склонился у ног Тани (о! Не только телом! — душой, судьбой!!), моля о прощении, кажется, что их разделяют уже тысячи световых лет: мы точно знаем, что это гибель для всех: и Ленский мёртв, и нянечка Тани, и Онегин скоро умрёт (в разговоре с Юзефовичем в 1829 г., Пушкин обмолвился, что Онегин, после участия в восстании Декабристов, будет сослан на Кавказ и там — убит. Это роднит Онегина с Вронским, отправившегося после гибели Анны, на войну), умрёт и Пушкин, не говоря уже о Тане, ибо она — это предтеча Карениной, и ей даже не нужно бросаться под поезд: иной раз бросаются в брак, чуждый душе, как на рельсы.

И как же пронзительно, до слёз, выглядят рисунки Пушкина на полях 10-й главы, не входящей в роман, вместе с путешествием Онегина (к слову, наивно рассматривать эти вещи, как естественную часть романа: есть в них нечто чужеродное: словно орбита Плутона, они пересекают границы романа, покидая его.
По сути, это идеальный образ чистилища, где шумят вечные тёмные волны у скал и где бредят уставшие уста строк, о политике, скуке и смерти) — силуэты повешенных декабристов, но.. боже мой! присмотритесь к силуэтам двух повешенных, отдельно: это же… мужской и женский силуэты! Силуэт Тани!

И скучны уже споры о возрасте генерала, за которого вышла Таня.
Разумеется, он был не старым: Онегин сам обмолвился, что о шалостях в юности с ним. Ещё Цветаева писала о таких 30-летних генералах наполеоновских войн.
Но, сам Пушкин, всей оптикой романа, начиная от кошмарного сна Тани с медведем, до женщины на балу, мимолётным взглядом обернувшейся и увидевшей толстого и несуразного генерала, и заканчивая его карикатурным, пустым образом, когда он с Таней идёт по коридору, ясно говорят о том, что он — приговор для Тани и живой склеп.

Кстати.. вы никогда не думали о том, что в романе, дуэлей было несколько больше?
Не правда ли, письма Тани и Онегина, похожи на метафизическую дуэль между влюблёнными?
Похоже на странный, дивно-кошмарный сон, чуточку не от мира сего… словно два ангела на земле, равно чуждые людям, встретились, но один из них не узнал другого, как в стихе Лермонтова

Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи

Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье...
Но в мире новом друг друга они не узнали.

Заметьте, Онегин ведь тоже пытался что-то сердцем припомнить, как и Таня, зарываясь душою в книги, в пыль веков, разврат и веселье света… но потерял себя во всём этом, а когда припомнил что то главное — любовь, было уже поздно.
Не знаю, обращали ли на это внимание литературоведы, но композиция романа.. напоминает «Демона» Лермонтова, только развивается сюжет на земном уровне, всё же мерцая чем-то небесным и адским.
Пушкин нет нет, да проговорится случайно об инфернальности нашего героя: Пушкин просто чудесно обыграл небесную природу Онегина, уже в самом имени его — потому наивны мнения, что роман следовало бы назвать — Татьяна Ларина: Евгений Онегин.. ах, это крылатое, зеркальное — ген, genius, как сказали бы в древней Греции, таинственный Дух, или — Демон, мерцающий в синеве пейзажа имени реки: Онега.
Онегин, отверженный от любви Тани (поистине, она в конце романа преображается в инфернальную богиню Танатос, богиню смерти и скорби), и правда напоминает Демона Лермонтова, низверженного из Рая.
Когда Онегин несётся зимой на конях к своей Тане, по голубому льду на заре, это напоминает.. полёт Демона из поэмы Лермонтова, в голубой тишине среди холода звёзд: и лучших дней воспоминанья, когда он жил в жилище света, пред ним теснилися толпой..

И как я раньше не замечал этих строк в письме Онегина?

Все помнят стихи Пушкина Пора мой друг, пора. Покоя сердце просит!,
Где он пишет обратное: на свете счастья нет, а есть покой и воля..
Но в письме Онегина, Пушкин словно возвышается над собой, как и подобает гению, утверждая  высшую максиму жизни — любовь. Нет ничего важнее и выше её.
И в этом смысле просто поразительна 8 глава, где Пушкин говорит о своей музе, на самом деле, тайной героине романа, прекрасной дриаде, прячущейся с улыбкой за березовыми стволами листов.
Пушкин описывает спиритуализм вдохновения, как бы зачерпывая крылом, синеву и красоту мира, красоту юности своей, лесов, рек и звёзд, всей печальной и таинственной тайны России, и всю эту красоту он сгущает в единый, полупрозрачный силуэт музы, выводя её.. на сцену, на бал, где появляется и Татьяна.
Происходит нечто невероятное: ангелический образ музы, сливается с Таней — в одно, и она волшебно преображается, как бы дивясь самой себе.

В романе,, подобный спиритуализм случается дважды, и во втором случае это просто до мурашек на сердце: муза Пушкина.. входит в Онегина, тоскующего о Тане у камина (в позе врубелевского Демона?), с книжкой в руке — дивной рифмой образа превратившаяся в «магический кристалл» из конца романа, в котором Пушкин в юности смутно прозревал свой роман.
Онегин выпадает из реальности, из романа Пушкина; словно мираж, меж строк мерцают видения о Тане, скитаниях души после смерти и.. меж эти видений, таинственно сквозится одно: лежащий на снегу, убитый юный поэт.
Понимаете? Онегин. в своей тоске по любимой, преодолел себя, как персонажа, он вышел за свои пределы, сбросил маски свои, обнажив душу до бессмертия, узрев смерть своего творца — Пушкина (оптика сна, словно перевернутый бинокль, исказила возраст Пушкина, сделав его юным, но мы то всё понимаем..).
Такого в мире искусства ещё не было..

А что же Таня? Ах, Таня, Таня..
Разве не напоминает вам её жизнь, в пещере чуждого ей брака, с нелюбимым, без детей, жизнь.. Эвридики?
Сойдёт ли ещё раз наш Орфей к своей Эвридике, в ад?
Сойдёт ли уже после смерти, и не важно, будет это во сне молодой Тани, или уже старой, кротко улыбнувшейся во сне, ибо к её ногам, прильнул доверчивый холодок поцелуя её… верного призрака, отказавшегося от рая, ради неё, или Онегин придёт к ней уже в другой жизни, ином воплощении..
Важно лишь то, что у Онегина и Тани, как и у каждого из нас, будет снова шанс на вечную любовь: главное, не упустить его, не оглянуться, словно Орфей, на суету мира или что-то мимолётное, ложное, в себе, словно река в аду, разделяющая тебя с любимым.
Вполне возможно, что русская река Онега, впадает в Стикс, возле которого сидит наш Евгений, тоскуя о свой Татьяне, пуская по реке кораблики писем.

Рисунок Пушкина на полях письма Тани.

Мы полгода изучали эту книгу в пятом классе! Полгода, Клара! Но все-таки она оставила хорошие впечатления. Мне понравился молодой, горячий, но умный Дубровский с его прекрасным планом по проникновению в дом. Понравился его отец, строгий и непреклонный, не прогибающийся перед общим мнением, не стремящийся целовать чьи-то пятки - не заслужили. И что до сих пор не дает мне покоя: решение Марии. Ввиду нежного возраста, когда я прочитала эту книгу, я была абсолютно против. Что тебе мешает убежать? Прямо здесь и сейчас, он же надежный, он хитер, ловок, он все устроит! Ты его любишь, в конце концов! Но нет, долг и верность превыше всего. Сейчас мне 20 и я стою на перепутье, когда размышляю об этом - как бы поступила я? Я всегда была за любовь, но теперь понимаю, что с милым в шалаше далеко не рай. Хочется более-менее, но иметь уверенность в завтрашнем дне. Однако, жить со старым мужем, быть ему фактически нянькой и только и ждать, когда он отъедет... (будем честны, некоторые мужчины преклонного возраста бывают весьма и весьма, но там вряд ли такой случай). Такого мне не хотелось бы, все-таки. Мало ли, сколько он проживет, сколько придется мучится без любви, внимания, поддержки. Думаю, я напишу следующую рецензию, когда все же проживу этот момент в своей жизни и многое осознаю. А пока, я была бы за то, чтобы Маша убежала с Дубровским, я не согласна с концом книги.

Я и забыла, как легко и приятно читается Пушкин! Как всё-таки хорошо, что поэты иногда писали и прозу! Поэзия мне не даётся, не интересует меня и не завлекает. А вот проза, написанная поэтом, особенна.

"Дубровского" я, если мне не изменяет память, читала два раза - в школьные годы и уже в годы взрослые. Но человеческая память коротка, и сюжет все равно забылся. Читала, почти как в первый раз, помня только о том, кем стал Дубровский.
Пушкин великолепно передает барские нравы тех лет. Это вовсе не история романтической любви. Это история разрушенных жизней, когда гордость, тщеславие и власть вытирают ноги о человеколюбие и дружбу. Судьба Маши - одна из тысяч загубленных молодых жизней, вынужденных жить в нелюбви и несчастье. Очень уместно одно из изданий книги оформлено картиной В. Пукирева "Неравный брак".

Роман "Дубровский" пропитан романтизмом. Враждующие семейства, разбойники в лесах, переодевания и разоблачения, любовь к прекрасной даме и авантюрные планы... Но у Пушкина все это получилось так просто, так естественно, что не сомневаешься в правдивости сюжета.

Имеются сведения, что роман был закончен и планировался ещё третий том. Но на деле роман выглядит вполне завершенным. Два влюбленных человека приняли достойные, честные и единственно верные в тех условиях решения.

Вот заметила небольшую тенденцию в последнее время: начинаешь интересоваться историей - читать книги и смотреть фильмы, так и все на одну и ту же тему получаются. Совсем недавно начала смотреть великолепный сериал Екатерина - в нем много исторических моментов, которые не каждый и по истории знает, и вот пришло время и Пушкина перечитать. И здесь мы окунаемся в историю времен правления Екатерины Великой и одного из важного события - бунт Емельяна Пугачева. Историческая личность, которая была в нашей истории, - довольно неоднозначна. Перечитывая во взрослом возрасте воспринимаешь текст, с учетом тех знаний, которые есть уже и все понятно и ясно, не приходится за каждым фактом обращаться к историческим документам.
В этом небольшом произведении виден труд Александра Сергеевича, который в исторические события вплел в сюжет потомственного дворянина Петра Андреевича Гринёва. Ох и нелегкая выдалась судьба у него, а казалось бы будет жить и не тужить.
В этом произведении нет высокопарных слов Пушкина, текст воспринимается легко. Гринев, Швабрин, Марья Ивановна - эти образы мы помним со школьной скамьи, но честно, подробностей не осталось в памяти. И вновь мы отправляемся с Петром на службу, знакомимся с отъявленным злодеем Швабриным и переживаем трепетные чувства к Маше.
При описании событий Александр Сергеевич не дает оценки ничьим поступкам, оставляет на суд читателя и критиков которые сделают выводы что есть хорошо, а кто заслуживает порицания.

Со мной такого никогда ещё не было.
Весь вечер после прочтения Дубровского, я был в странном и возбуждённом состоянии: меня теснили мысли. Я теснил мысли, и.. зажимал их в тёмном уголке сердца, словно прекрасную нимфу, с ласковой улыбкой мне уступающей.
Порой я, с нежной и стыдливой улыбкой, уступал мыслям, в тёмном уголке спальни.
А между тем, любимая ждала меня где-то в московском парке… а я совсем выпал из времени, пространства.
Когда я заснул, это продолжилось: на заре шумела листва (дуброва!) за окном, словно прибой океана.
Каркали вороны, и мой сон истончался и рвался: сквозь лиловую дрожь век сна, я смутно видел озябшую синеву мира и снова погружался… нет, не в сон, а словно в прохладные волны океана, которые касались уже моей постели и навек удивлённых, обнажившихся из-под одеяла, ног, спрятавшихся в уютное тепло одеяла, с изяществом лесного зверька, прячущегося в норку.

В этом странном состоянии прилива неба и отлива сна, мне приснились странные сны.
В первом сне я лежал на мягкой травке и надо мной ласково шумела пушкинская дубравушка.
К груди я прижимал письмо от моей любимой.
Прикрыв глаза, я с нежностью думал о ней, как-то блаженно улыбаясь, т.к. сама моя поза, со скрещёнными руками на груди, напоминала конвертик письма.
Я был живым письмом к любимой, испещрённого синевой почерка накрапывающего дождя и тёплого пульса, чуточку под наклоном, как и дождь.
От нежностей мыслей к любимой, сам не заметив как, я стал тихо приподниматься над травой, совсем как героиня Тарковского в фильме — «Зеркало».

Приподнявшись на высоту около двух метров, я почувствовал, что меня за правую ногу схватила чья-то рука.
Глянув вниз, я с удивлением увидел пушкинскую Машеньку, в чудесном тёмно-синем платье и каштановыми волосами.
Она… кричала мне. Боже.. она грозилась и угрожала мне: "молодой человек! Перестаньте безобразничать!
Отдайте мне письмо! Оно не вам, а... Дубровскому!
Не хулиганьте! Опустите меня на землю!!"
Мне стало очень стыдно.
Стыд усугублялся тем, что я не мог прекратить своё воспарение и моего лица уже нежно касалась ласковая прохлада листвы: я… я… любил, и ничего не мог с собой поделать.
За стволом высокого дуба, я заметил Шагала с кисточкой и Тургенева с винтовкой, в засаде.
Через мгновение послышался выстрел и мне в ягодицу угодила картечь на утку.
Я вскрикнул и проснулся.
За окном, словно от выстрела, с веток в небо взлетели вороны и волна океана накрыла меня.
Я снова провалился в сон.

По странной логике сна, мне приснился Достоевский.
Он был героем романа Пушкина, и на обложке романа, было написано не Дубровский, а — Достоевский.
Но с Достоевским было что-то не ладное..
Это был сумасшедший Достоевский, совершенно одичавший.
Подобно Робин Гуду, он нападал на дорогах на богатых людей, на проезжавшего в карете Толстого, и, словно ветер, застигнувший в осеннем переулке одинокого прохожего, обнимал людей, рыскал по карманам, и.. на миг замерев, с дрожащими слезами на глазах, понимал, что и эти люди, бедны и несчастны и обнимал их, целовал растерявшегося человека и убегал вприпрыжку, под сень шумящей дубравы.
Ему неслось в спину, грустное: бедный идиот…

Почти сразу же, мне приснился третий сон.
Я поссорился со своей любимой.
Мы сидели на лавочке в парке. Над нами шумела листва высокого дуба.
Я провинился и молчал. Молчала и любимая.
Молчала её тёплая ладошка в моей руке..
Любимая смотрела куда-то в небо, а я смотрел на её чудесные волосы, цвета крыла ласточки.
Вдруг, я заметил, как по длине моих рук, проросли и закучерявились тёмные, матёрые волосы.
Глянул на любимую: она не заметила.
И снова чудеса: мои сине-белые кроссовки, превратились в разбойничьи, старые чёрные сапоги.
Любимая смотрела в небо…
Робко коснулся лица, и ощутил недельную, колючую щетину: на моей голове была зелёная шапка с утиным пером..
Я.. я.. неумолимо превращался в кого-то.
Ещё миг, любимая повернётся, и… вскрикнет, ужаснётся мне.
Я решил это предупредить: нежно сжал её руку у себя на коленях.
Её пальчики, шёпотом, неразборчиво что-то произнесли и смолкли.
Набравшись храбрости, я произнёс: Машенька...(пальчики матюкнулись в моей руке и кольнули меня)… то есть, Вика, мне нужно тебе кое в чём признаться: я не виноват..
Видит бог, я не виновен.
Всё дело в том.. в это трудно поверить, но я… Дубровский.
Любимая поворачивается ко мне и я просыпаюсь со стоном.

Одна из мыслей, меня терзавших, была мысль Ахматовой.
Она где-то писала:

Нет, Анна Андреевна, вы ошиблись.
Быть может, это самое таинственное из всех произведений Пушкина.
Так и каркас романов Достоевского, являет собой мелодраматический детективчик, и многие пошляки и ненавистники Достоевского, словно разделяя душу и тело, видят только это, не замечая чем наполнены эти романы, что в них шелестит звёздная вечность и мучаются, радуются, не персонажи даже, а живые платоновские идеи, облитые плотью.
А вообще уже утомляет этот снобизм классиков и не только: желание сделать из красоты, присвоив её себе, нечто подобное белому, высокому и пустому, музею с колоннами, где было бы невыразимо скучно, но элитарно, где нельзя было бы засмеяться с любимой, пробежаться под сводами залы с детьми… или с любимой, убегая от сторожа.

Так и у Пушкина. Его незавершённый роман (о незавершённости коего все дружно молчали бы, если бы в дневниках не разыскали пару 2 строчки намёка на продолжение. Так что роман закончен.), как и незавершённые романы Кафки, по сути — роман-сон.
Такие романы, как и мир. душа человека, и не должны быть завершены: у снов свои законы.
Чувствуется, как Пушкин наслаждался, когда писал Дубровского.
Он отдыхал душой, как отдыхаем мы, общаясь с возлюбленной, милым другом..
Если бы Ахматова подслушала подобные наши разговоры, она бы.. вынесла свой строгий вердикт, что эти речи уступают строчкам Шекспира и Канта.
Но этими милыми чувствами как раз и жива жизнь, а не Кантом. «Кантовское» лишь питает огонь чувства жизни и светит звездой путеводной.
А между тем.. в тенистой, липовой аллее, простой непоседа-школьник, получивший двойку по Дубровскому и Шекспиру, робко, оступаясь сердцем и словами, признаётся девочке на лавочке, в любви, касаясь взглядом её милых волос, цвета крыла ласточки..
То чувство, которое разрывает ему в этот миг грудь — выше Шекспира и Канта, и если бы свет гения и красоты был виден
перелётным ангелам на земле, то они бы видели равное и райское мерцание и на страницах Дубровского, и на картине Тинторетто и.. в тенистой аллее, два кротких мерцания в сердце мальчика и девочки, словно светлячки в раю на скамейке…

Знаете, есть тяжеловесные гениальные произведения, они словно придавливают душу своей тяжестью, и жизнь, своими непосильными истинами и слепящей красотой. Они подобны огромным деревьям.
А есть совершенно невесомые, словно недовоплотившиеся души, произведения лёгкие и крылатые (Ариэли искусства… Анна Андреевна, вы так любили Перси Шелли, и не поняли это??) , похожие на обнажившийся осенний лес, сквозящийся и шумящий синевой и небом.
Именно в октябре, в своё возлюбленное время года, Пушкин приступил к написанию Дубровского.

Такие произведения могут быть незаметны среди «величественных дубов», (если бы написал Дубровского не Пушкин, мимо него бы прошли мимо… дубы-критики), или, наоборот, по странной иронии судьбы, стали бы популярными до шаблона и глянца, но всю их редкую прелесть, мало кто разлядит, разве что, иные дети, влюблённые и безумцы.
Но не критики.
Такие Ариэлевые произведения, как «Мимоза» (Чувствительное растение) Перси Шелли, Дубровский, 'Лунна бомба' Андрея Платонова, похожи на нежную дрёму гения и.. чистой красоты.
Гений не напрягается, отдыхает от крестного пути судьбы и словно парит над судьбой и землёй, и милые образы, воспоминания, страхи и сны, прозрачно и ярко, как тени облаков, теснятся и летят куда-то, из вечности, в вечность.
Мерцают самые нелепые, райские, прихотливые и апокалиптические образы, и из этой крылатой сутолоки снов, душа ткёт свои волшебные узоры, и потому они часто выходят более таинственными и пророческими, чем «нормальные творческие сны» гения.
Они словно сливаются с бессознательным красоты мир и судьбы поэта.

Скучно говорить о прототипе Дубровского, реальном помещике Островском, оболганного, разорившегося и возглавившего благородную банду.
Уже в тюрьме, он поведал о своей жизни другу Пушкина.
Оставим его историю учителям, зевающим ученикам и бледным зевочкам страниц в их сонных пальцах.
А вот о другом прототипе, отца Машеньки, самодуре Троекурове, стоит сказать.
Это был известный в своё время помещик-самодур и изверг, Лев Измайлов, поучаствовавший даже в наполеоновской компании и заграничном походе, дослужившись до генерала (здесь вспыхивает любопытная перекличка с генералом в Онегине, за которого вышла Таня, но акцент почти темы красавицы-души у пленившего её колдуна, смещён с образа мужа, на отца).
Измайлов не патриотизма ради с таким энтузиазмом принял участие в освободительной войне: этого требовала его горячая и разудалая душа.. де Сада.

Он мог проявить невиданную щедрость души, совершенно искренне накрыв богатый стол для гостей и почти незнакомых людей и напоив их почти до райского бесчувствия, и, провожая их вечером к реке, тоже, совершенно искренне, посадив их в большую лодку, привязав к обоим концам её, по медведю, и в таком миниатюрном ковчеге, спустив вниз по реке: к богу..
Измайлова могли пригласить на крестины, и.. за некую провинность, выпороть.
Такая смелость могла его столь изумить, что он одаривал крестника целой деревней (у несчастных крестьян, наверно в ту ночь был салют и танцы).
Есть в этом тайное сладострастие порочных людей с тёмными душами, мучимых пустотой души, от которой они бегут в пестроту сильных ощущений: желание.. чтобы их наказали, т.к. сами себя наказать они уже не могут.: боль превращается в игру призрака с самим собой и улыбку наслаждения.
Будь воля Измайлова, он бы нанял Ангела, чтобы он его выпорол до смерти, или даже распял, а потом бы отблагодарил его.. своею бессмертной душой.

Наш степной де Сад мог привязать несчастного путника к крылу мельницы и с улыбкой смотреть на этот поруганный отблеск и тоску по крылатой природе человека, как бы шагающего в синеве.
И всё же, больше всего Измайлов прославился своим гаремом и мрачным садо-мазо.
Он держал несчастных девушек-пленниц в своём подвале, под тяжёлым замком.
Уже позже, исстрадавшись, «дворовые жёнки» написали царю Николаю письмо из Ада, где поведали о чудовищных изнасилованиях, железных кандалах на шее и ногах и цепях.
Расследование не сразу выявило истину.
Измайлов, как любой гениальный злодей, был гениальным актёром и представил следствию, мило улыбающихся девушек (из далёкого уезда, ничего не подозревающих) и ржавые кандалы в пустом подвале, в котором быть может сидели призраки замученных крестьянок, но их никто не видел.

Началось типично российское крючкотворство, которое не снилось и Кафке (к слову, о садомазохизме Измайлова и.. Пушкина. нужно иметь садистское чувство юмора, а читателю, предрасположенность к мазохизму, чтобы прочитать мелким шрифтом помещённое Пушкиным в роман, на двух страницах, подробное и скучнейшее до безумия бумагу с протоколом над отцом Дубровского): Измайлова судили несколько раз, и каждый раз, подкупами и чудом, он избегал наказания, и не менее чудесным образом, плети суда ложились на невинные спины дворовых Измайлова, коих заключали в тюрьму (сюжет для второго тома Мёртвых душ Гоголя).
В итоге, правда восторжествовала и подкупленные чиновники понесли наказание а Измайлова, за заслуги в наполеоновской войне, оправдали и дело замяли.
И кому нужна такая изнасилованная правда? Может на земле, только такая правда и есть?
Пушкин наделил некоторыми качествами Измайлова — отца Машеньки — помещика Троекурова.
У него тоже был подпольный гаремчик а-ля Синяя борода.
Он также любил забавляться с медведями: прятал медведя в тайной комнате, привязывая его к одному углу так, чтобы единственным безопасным местом в комнате, был противоположный угол, и то, если в него вжаться исцарапанной кожей души.
В такую комнату, с улыбкой, вталкивали ничего не подозревающего гостя и.. запирали дверь.

Чем-то похоже на рассказах Эдгара По, «Колодец и маятник», правда?
Комната-сон, комната-кошмар. Комната-жизнь, где истина, любовь и справедливость, лишь вжавшись в угол, закрыв руками изуродованное лицо, могут жить.
Кто-то у Достоевского говорит с энтузиазмом и блеском в глазах, что если бы ему суждено было прожить до конца дней на маленьком уступчике на скале, он бы и тогда благословил этот божий мир и звёзды в небе..
А если бы вот на таком «уступчике» оказалась душа? А? Фёдор Михайлович?  Вы же как никто чувствовали этот адский уступчик…
Поистине, у Пушкина есть всё.

И вот здесь дивно вспыхивает, как водяной узор на таинственном свитке, первый узор Пушкина: медведь из кошмара Тани Лариной, обретает реальные черты.
Более того, он находится в доме Машеньки, этой литературной сестры Тани.
И в этом плане изумительна сказочная тема оборотничества в романе: разбойник Дубровский, под личиной учителя-француза, поступает в дом Машеньки, для обучения её и её младшего братика Саши, родившегося после изнасилования французской гувернантки (чисто художественно, это напоминает месть духа умершей француженки, явившейся в дом своего мучителя).
Своего рода, тема барышни-крестьянки, но на иной лад.
Некий вид лунного затмения, скрывающего не солнце, но любовь и правду на земле: вынужденный маскарад в мире, утратившем образ и подобие божие, в котором всё не то, чем кажется, где звери, природа милая, испытывают человеческую и ангельскую нежность и боль, а люди — звериную жестокость.
Этот медведь и комната-кошмар, предвещают Машеньке, как и Тане в Онегине, насильное замужество за нелюбимым.
В Дубровском — все сны вывихнуты наизнанку и кошмар стал жизнью, как и надежды исстрадавшейся души о Спасителе: ад и рай сошли на землю.

Другой водяной узор Пушкина, не менее изумителен: Достоевский.
Быть может, не будь этого романа, мы бы не увидели.. Преступления и наказания.
Дело в том, что… в нём уже есть всё, что есть в романе Достоевского, начиная от трагического образа поруганного ангела — Сонечки (а что есть судьба Машеньки, вышедшей за нелюбимого, развратного и пустого человека, как не проституция на нравственном уровне?), и кончая живописным, до боли знакомым образом.. молодого человека, прокравшегося вечером в дом: в его руках блестит топор.
Он замыслил убить ростовщика от судопроизводства, отнимающего дом у Дубровского.
Как и в случае с романом Достоевского, где была убита и ничего не подозревавшая Лизавета, так и у Пушкина, были убиты двое, вопреки желанию Дубровского но не от топора: от пожара.
Достоевский потом нравственно обыграет-искупит этот грех, в эпизоде, где Родя выносит из огня двух детей.
К слову, само имя — Родя, дивно мелькнёт в романе, как солнечный зайчик из будущего (такие солнечные литературные зайчики путешественники во времени, на самом деле столь же чудесны и доблестны, как и Белка и Стрелка, полетевшие в космос).

Но с этого момента, начнётся цепная реакция: распад атома души и жизни, и с этого момента, Дубровский уже не будет принадлежать себе, хотя будет думать, что свободен и благороден, но.. потихоньку, словно оборотень, он будет превращаться в обычного убийцу с чертами нерешительного и романтического труса, погубившего Машеньку.
Но это грубо и не верно сказано, о трусе. И позже скажу почему.
Хотя.. именно так мог себя казнить в душе, Дубровский, безусловно, благородный и смелый человек, просто.. все, почему-то помня со школы о милом образе Дубровского, забывают о крике совершенно сломленной души Маши, в конце, когда она надеялась на него до последнего и, безусловно, укоряла его, почему он её не спас, и не важно, была в этом вина Д. или нет: её душа ждала Его.
Ждала более смелого и решительного поступка, ждала чуда и чуткости любви... а не романтического поступка с деревом, дуплом и кольцом, в духе романов Вальтер Скотта.

Дубровский, нравственно оказался в той кошмарной ловушке сна, когда имея благие намерения и чистую душу, мы что-то хотим сделать, помочь любимой.. делаем шаг, и.. понимаем с ужасом, что он ужасно медлителен, как в воде.
Вот эта плотность сна в нравственных движениях Дубровского — потрясает.
Он не мерзавец, о нет! Но само вещество сна, подлость мира, в котором царствуют подлецы, как бы притягивают Дубровского, заражают его, оп-ле-та-ют.
В романе есть один пронзительный и тонкий момент, о котором не расскажут в школе: Дубровский благородно помогает несчастной женщине, вдове, не грабя её приказчика: она последние деньги отправила в письме, к сыну, проходящему военную службу: он вот-вот станет офицером.
В конце романа, цепь событий (воронка событий?), как волны, выносят душу Дубровского.. на берега ада.
Он становится простым убийцей и преступником, не ведая того, и, при нападении солдат на его шайку в лесу, лично, прижав пистолет к груди офицера, убивает его.
У Пушкина не говорится, кто был это офицер, но, внимательный читатель, и, чего уж скрывать — читатель в слезах, понимает, что это тот самый сын одинокой вдовы, которая теперь окажется в кромешном одиночестве совершенного ада.

Следующий водяной и волшебный узор в романе — Набоков.
Известно, что Пушкин ни как не называл свой роман.
В черновиках нет названия и он вполне бы мог называться — Машенька, как и роман Набокова, к слову, совершенно недооценённый и имеющий скрытый этаж прочтения, если знать ключик к нему, переворачивающий весь смысл романа на 180 % — роман просто читается как совершенно иной роман.
В романе Набокова, Машенька встречается в России со своим милым возлюбленным.
Свершается революция (тоже, своего рода, разбойники, пусть и благородные).
Юные влюблённые разлучаются и Машенька выходит замуж за чуждого ей человека, как и пушкинская Маша, как и Таня в Онегине.
И не случайно Набоков пускает солнечного зайчика: эпиграф к роману из Пушкина.

В романе Набокова, юные влюблённые, незадолго до трагической разлуки, назначают свидание в тенистом саду, в беседке.
В разгар поцелуев, гг. замечает, что за ними подглядывает… сын сторожа, рыжий, косматый развратник.
Он набрасывается на него и происходит драка.
Образ рыжего человека в саду — всё равно что образ беса, в Эдеме: символ утраты любимой, словно рая.
Удивительно, но в романе Пушкина, дивно высвечен такой же эпизод, с той лишь разницей, что недалеко от беседки, в тенистом саду, рос дуб с дуплом: место тайных свиданий Дубровского и Маши.
Пленённая Маша, в закрытой комнате — благо, что без медведя, но символ грядущего брака ясен до боли, — сходит с ума от отчаяния: она похожа на приговорённого к казни, которого утром расстреляют: выдадут замуж.

Читатель, тот самый, внимательный и в слезах: то бишь, я, в данном случае, понимает, что все ниточки Дубровского и Маши — оборваны, и только Апокалипсис или чудо, помогут Маше освободиться.
И что же мы видим? Чудо!!
Умница-Пушкин, в лучших традициях Набокова… сам, появляется в романе, в образе маленького Саши, младшего братика Маши, и сам, словно рыцарь, предлагает ей помощь в окошко.
Маша даёт ему колечко и просит отнести в то самое дупло: знак, что Дубровский её должен спасти.
И что же мы видим? За Сашей подглядывает.. вихрастый рыжий мальчишка, крадёт кольцо и они борются, катаясь в траве.

Саша.. ну, то есть, Пушкин, так увлекается, что надаёт тумаков своему персонажу, и.. забывшись на миг, став просто персонажем, мальчишкой — предаёт Машу, как и Дубровский.
В сказочной парадигме символа, это кувыркание мальчиков, это борьба за принцессу, добрых и злых сил.
К слову, заплаканный читатель, ну, и внимательный, да, подмечает с грустной улыбкой, что говор рыжего мальчика, уж больно похож на говор кузнеца, того самого, с топором, с кого началась цепная реакция и катастрофа: образ кузнеца издревле связан с инфернальным миром и дьяволом.

Известно, что образ Машеньки у Набокова — это образ России.
У Пушкина, по сути, о том же: её насильно выдают замуж за богатенького и хромого (как чёрт и кузнец) развратника и англофила, чуждого России человека.
И вот тут Пушкин напоминает тех чудесных художников, которые раз за разом, словно думая о чём-то сакральном, рисуют цветы, одни и те же, в разных ракурсах и тенях.
Пушкин, после Онегина, с гамлетовскими словами Тани: Но я другому отдана (к слову о гамлетовской ноте в Дубровском с убийством отца и Офелией-Машенькой, и Дубровском, похожем на призрака), прорисовывает своим задумчивым пером, эту же мысль, но.. в совершенно другом освещении.

Машенька любит Дубровского всей душой, но она помолвлена, пусть и насильно, с мерзавцем.
О нет! Она отдана не ему, она — дала слово богу, на венчании.
В этом и трагедия: Маша живёт духовной и небесной жизнью, и для неё слово, данное богу, не менее важно, чем слово рыцаря (вспоминаются древнегреческие трагедии, где герой клянётся отдать жизнь за некоего человека, в детстве, и потом цепь событий закручивается так, что ему приходится ради этого человека, выросшего и ставшего плохим, жертвовать собой).
Экзистенциальный разрыв меж жизнью души, и просто, жизнью, в которой эта душа не важна и не нужна, где она насилуется, как и правда.

И как главный образ в романе, образ пленённой Маши в своём доме (двойной плен, отцом и мужем, прошлым и будущим), сходящей с ума, сидя, раскачиваясь, у ночного окна: ах, если бы мы смогли подслушать её душу, то услышали бы..  душу, мечтающую о крыльях.
Мы услышали бы мечты Наташи Ростовой у окна, только с надрывом: это образ России в веках: образ красоты на земле и любви, не нужной и поруганной.
В черновиках Пушкина, сохранились смутные строчки о том, что Машенька овдовеет и станет свободной, что возлюбленный её, Дубровский, сбежав к другим берегам — образ смерти, — вернётся в Россию, преображённым, точнее, в новом оборотничестве (помните личину француза-учителя?) англичанина (англофильство мужа Маши), но его схватят.
А что будет дальше?
Что будет с Машей, Дубровским, Россией?
Этого нет в черновиках Пушкина.
Но это есть.. в сердце Машеньки.
Это есть в наших сердцах.

1.
"Мой препод самых строгих правил,
Когда к зачету задавал,
"Онегина" читать заставил,
И взяток он у нас не брал.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
Все лето с Пушкиным сидеть,
В окно на солнышко глядеть!
Какое тяжкое занятье,
Себя стихами забавлять,
Ни днем, ни ночью не гулять,
Смеются сестры, скачут братья,
А я вздыхаю про себя:
Когда же я прочту тебя!"
2.
Так думала, смотря на список
Что нужно будет прочитать,
Я знала, что конец не близок,
С "Евгения" решив начать,
Я поняла, что была глупой
И что "Онегин" - гениален,
Красив, умен, оригинален,
(не про героя говорю,
про книгу в целом я пою)
Я в школе вроде бы читала,
Произведенье это но...
Но что нам школа? Не дано,
В 13 лет понять Татьяны,
И пусть ровесница она,
Но голова полным полна:
кино, мальчишки, сериалы
Куда мне до ее любви?
Но мои мысли доросли, пожалуй,
До таких вот строк,
Ну что сказать... Один восторг!