Черный обелиск. Жизнь взаймы

Волькенштейн в полной форме кайзеровского времени. Это, правда, запрещено, но кто может помешать ему? Странная перемена, начавшаяся вскоре после перемирия, продолжается. Война, которую почти все солдаты в 1918 году ненавидели, для тех, кто благополучно уцелел, постепенно превратилась в величайшее событие их жизни. Они вернулись к повседневному существованию, которое казалось им, когда они еще лежали в окопах и проклинали войну, каким то раем. Теперь опять наступили будни с их заботами и неприятностями, а война вспоминается как что то смутное, далекое, отжитое, и поэтому, помимо их воли и почти без их участия, она выглядит совсем иначе, она подкрашена и подменена. Массовое убийство предстало как приключение, из которого удалось выйти невредимым. Бедствия забыты, горе просветлено, и смерть, которая тебя пощадила, стала такой, какой она почти всегда бывает в жизни, – чем то отвлеченным, уже нереальным. Она – реальность, только когда поражает кого то совсем рядом или тянется к нам самим. Союз ветеранов под командой Волькенштейна, дефилирующий сейчас мимо памятника, был в 1918 году пацифистским; сейчас у него уже резко выраженная националистическая окраска. Воспоминания о войне и чувство боевого товарищества, жившие почти в каждом из его членов, Волькенштейн ловко подменил гордостью за войну. Тот, кто лишен национального чувства, чернит память павших героев, этих бедных обманутых павших героев, которые охотно бы еще пожили на свете. И с каким удовольствием они сбросили бы Волькенштейна с помоста, откуда тот как раз произносил речь, если бы только были в состоянии это сделать. Но они беззащитны, они – собственность нескольких тысяч таких вот волькенштейнов, которые используют их для своих корыстных целей. И прикрывают эти цели словами о любви к отечеству и о национальном чувстве. Любовь к отечеству! Для Волькенштейна это означает снова надеть мундир, получить чин полковника и снова посылать людей на убой.

– Хорошо! А что бы Ты сделал, если бы знал, что завтра умрешь?
– Понятия не имею.
– Не знаешь? Ладно, один день – это, может быть, слишком мало. Ну, а что бы ты сделал, зная, что умрешь через неделю?
– И тогда не представляю.
– Ведь что-нибудь ты бы сделал? Ну, а если бы у тебя был в запасе месяц?
– Вероятно, продолжал бы жить, как живу теперь, – говорит Георг. – Иначе у меня весь этот месяц было бы такое чувство, что я до сих пор жил не так, как следовало.
– У тебя был бы целый месяц, чтобы это исправить.
Георг качает головой:
– Целый месяц, чтобы раскаиваться.
– Ты мог бы продать наш склад Хольману и Клотцу, уехать в Берлин и в течение целого месяца вести среди актеров, художников и шикарных шлюх сногсшибательную жизнь.
– Денег у меня не хватило бы и на неделю. А дамы оказались бы просто девицами из баров. И потом обо всем этом я предпочитаю читать. Фантазия никогда нас не обманывает. Ну, а ты? Что бы ты стал делать, если бы знал, что через месяц умрешь?
– Я? – повторяю я растерянно.
– Да, ты.
Я озираюсь. Передо мною сад, зеленый и жаркий, пестреющий всеми красками середины лета, проносятся ласточки, бесконечно синеет небо, а сверху, из окна, на нас глазеет старик Кнопф, который только что очнулся после пьянства; он в подтяжках и клетчатой рубашке.
– Мне нужно подумать, – говорю я. – Сразу я не могу ответить. Это слишком трудно. Сейчас у меня такое чувство, что я просто взорвался бы, если бы знал это наверняка.
– Размышляй, но в меру, не то нам придется отправить тебя к Вернике. Но не для того, чтобы ты играл там на органе.
– А ведь так оно и есть, – говорю я. – Действительно так и есть! Если бы мы знали точно заранее час своей смерти, мы бы сошли с ума.