Черный обелиск. Жизнь взаймы

- Ведь столько заключенных, Рудольф, и те, на воле, боятся их. Но распятого на кресте они боятся больше всего.

• Кто боится?
• Все, кто пользуется им и живет за его счет. Бесчисленное множество людей. Уверяют, будто они добрые. Но делают очень много зла. Просто злой мало может сделать. Люди видят, что он злой, и остерегаются его. А вот добрые — чего только они не творят. О, они кровожадны!
• Да, они кровожадны, — соглашаюсь я, странно взволнованный ее голосом, шепчущим в темноте. — Они страшно много навредили; те, кто считает себя справедливыми, особенно безжалостны.
• Не ходи больше туда, Рудольф, — продолжает шептать Изабелла. — Пусть они освободят его. Того, распятого. Ему, наверно, тоже хочется посмеяться, поспать, потанцевать.
• Ты думаешь?
• Каждому хочется, Рудольф. Пусть они освободят его. Но они его не выпустят, он для них слишком опасен. Он не такой, как они. Он самый опасный из всех, потому что самый добрый.
• Оттого они и держат его?

• Они бы опять распяли его.
• Да, я тоже думаю, — отвечаю я. — Они снова убили бы его, те самые, кто ему теперь поклоняется. И они убили бы его, как убивали бесчисленное множество людей во имя его. Во имя справедливости и любви к ближнему.

Изабелла идет очень близко от меня, сквозь шелест дождя я слышу ее шаги, ощущаю ее движения и тепло ее тела, и мне чудится, будто это единственное тепло, которое еще осталось на свете.
Вдруг она останавливается. Лицо у нее бледное и решительное, глаза кажутся почти черными.
– Ты любишь меня недостаточно сильно, – вдруг заявляет она.
Я смотрю на нее пораженный.
– Люблю, как могу, – отвечаю я. Она стоит некоторое время молча. Затем бормочет:
– Мало. Нет, мало. Никогда нельзя любить достаточно!
– Да, – соглашаюсь я. – Должно быть, никогда не любишь достаточно. В течение всей жизни никогда, никого. Должно быть, всегда любишь слишком мало – и от этого все человеческие несчастья.
– Мало, – повторяет Изабелла, словно не слыша моих слов. – Иначе нас было бы уже не двое.
– Ты хочешь сказать – мы были бы одно?
Она кивает. Я вспоминаю наш разговор с Георгом, когда мы пили глинтвейн.
– Увы, нас всегда будет двое, Изабелла, – осторожно замечаю я. – Но мы можем любить друг друга и верить, что мы уже одно.
– Ты думаешь, мы когда-то были одно?
– Этого я не знаю. Никто не может знать такие вещи. Все равно воспоминания не осталось бы.
Она пристально смотрит на меня из темноты.
– Вот в том-то и дело, Рудольф, – шепчет она. – Нет у нас воспоминаний. Никаких. Почему же их нет? Ищешь, ищешь, но оказывается, что все исчезло! А ведь произошло так много! Только это еще помнишь! Но больше ничего! А почему забываешь? Ты и я, разве мы уже не знали друг друга когда-то? Скажи! Ну скажи! Где все это теперь, Рудольф?

Ветер с плеском бросает в нас целый шквал дождя. И ведь кажется, словно многое уже было, думаю я. Иногда оно подходит вплотную и стоит перед тобой, и знаешь, что оно было когда-то точно такое же, и даже знаешь, как все будет еще через мгновение, но только хочешь его схватить, а оно уже исчезает, словно дым или умершее воспоминание.

– Мы не могли бы вспомнить себя, Изабелла, – говорю я. – Это все равно как дождь. Он ведь тоже некогда возник из соединения двух газов кислорода и водорода, а они уже не помнят, что когда-то были газами. Они теперь только дождь, и у них нет воспоминаний о том, чем они были прежде.
– Или как слезы, – замечает Изабелла, – но слезы полны воспоминаний.