Крылья победы

Как оказалось, ни самолеты Лавочкина, ни немецкие "фокке-вульфы" или "мессершмитты" любых модификаций уже не могли иметь скорость, повышенную на 30-50 километров. Это переводило бы подобные машины в совершенно другой класс. При поршневых двигателях это было уже невозможно. Выход был не на пути замены одного поршневого двигателя другим, а в замене поршневого двигателя двигателем совершенно иного типа, а именно реактивным. Таким образом, скорости полета, достигнутые к концу войны, были аэродинамическим пределом для винтомоторных самолетов.

Как-то поздно вечером мне позвонил Г. К. Жуков и строго сказал:
— Твои штурмовики ударили по нашей батарее, и у нас с той частью до сих пор нет связи. Выявите, кто это сделал, арестуйте, привезите ко мне командиров. Будем предавать виновных суду военного трибунала, такие действия — это предательство, они заслуживают высшей меры наказания — расстрела.
Перед отправлением я еще раз посмотрел на летчиков. Они явились все при орденах, в боевой форме, с пистолетами. Командир полка так распорядился. У меня мелькнула мысль: ведь мне приказано их арестовать, доставить в штаб, чтобы судить, а я их везу к командующему при всем параде, с оружием. Но туг же подумал, что не собираюсь отдавать их под суд.
— У себя ли маршал?
— Да, — ответил адъютант, — ждет вашего приезда. Значит, ему донесли, что я выехал с летчиками. Тут подошел ко мне начальник охраны и поинтересовался:
— Почему привезли офицеров с оружием?
— А как же летчикам на фронте без пистолетов? Ведь война еще не закончилась, — ответил я.
— Но ведь вы знаете, по какому поводу командующий фронтом вызвал их? — не успокаивался тот.
— Конечно, знаю.
— Значит, надо отобрать пистолеты.
— Я разоружать летчиков не буду. Если вы считаете нужным, отбирайте.
— Нет, вы дайте команду, — настаивал комендант.
Я повторил, что разоружать не буду. Они же не кисейные барышни, а боевые летчики. И идут к своему командующему.
— Как строго наказать?
— Пусть воюют. Пусть искупят свою вину в бою. Но не представлять их к наградам… Боевые ребята.
Он ответил, что это слабое наказание. Слабо наказать — значит поощрить безответственность.
— Это очень серьезное наказание для них, тем более что вы издадите приказ, чтобы не награждать, — не согласился я.
— А командира? — спросил Г. К. Жуков.
— И командира, который вел, так же наказать. Всех одинаково. Их ведь и сбивают всех одинаково.
— Нет, мы командиров награждаем выше, чем рядовых, с командиров и спрос больше, — сказал Жуков. — А ты как думал?
— Товарищ командующий! Такие прекрасные летчики, ведь у штурмовиков редко найдете людей, которые имеют пять — семь орденов. Они обычно погибают, а тут — у каждого по пять и более орденов, все орденом Ленина награждены. Мы им должны Героя уже присвоить, потому что у них такое количество боевых вылетов.
-- Я разрешаю, несмотря на этот безобразный проступок, чтобы вы дальше воевали, но приказываю никого из вас не награждать, об особо отличившихся докладывать мне, только я буду решать вопрос о награде. А вот командира группы все-таки судить, потому что он допустил такой просчет, который никто простить не может. Пусть суд и решит, учтя отягчающие и смягчающие вину обстоятельства. Я от имени Родины не могу это простить. Все. Можете идти.

— Ты с женщиной ругался?
— Было, в Лодзи, — вспомнил я и рассказал, как все произошло.
Он мне сообщил, что женщина сейчас сидит у него и очень расстроена. Я спросил: кто такая?
— Помнишь девочку из кинофильма «Ленин в 1918 году»? Владимир Ильич рисовал ей картинки в своем кремлевском кабинете. Это ее детство.
Виноградов рассказал, что женщина эта очень скромная, хорошо работала в батальоне врачом, действительно была в отпуске в Москве. Еще до начала нашей операции она в поисках своего батальона прилетела на наш аэродром. Здесь и попросила подбросить ее до Лодзи.
— Давно она у нас работает? — спросил я.
— Давно. А мы вот с тобой не знаем об этом. Собирается ехать к Жукову с жалобой на тебя.
— Пусть едет. Расскажу ему все, как было, — ответил я. И добавил: — А ты правильно сделал, что приютил и накормил ее. Передай ей мой привет и скажи: война есть война, она требует бдительности.
Виноградов отправился к ней. О чем они говорили — не знаю. Примерно через час он вернулся и сказал, что женщина решила не ехать к Жукову, у нас переночует. Ее поселили с девушками-телеграфистками. Она уже не обижается на меня. «Ну и очень хорошо, — решил я. — Значит, поняла, что на аэродроме я вел себя правильно».
На всякий случай я заехал к Жукову и рассказал о необычной встрече. Георгий Константинович успокоил:
— Хорошо, если встанет вопрос, я объясню, в чем дело

В самый разгар боя в первый день операции мне доложили, что наши штурмовики ударили по лесу, где находился… командующий фронтом. Он ехал с наблюдательного пункта, остановил машину в лесу и решил отдохнуть. Зашла шестерка штурмовиков и ударила Весь автомобиль изрешечен, а Рокоссовский невредим.
Когда сообщили эту весть, у меня мороз пошел по коже. На запрос: «Чьи штурмовики?» — пришло разъяснение: 300-й дивизии. Оказалось, экипажи, ведомые штурманом 382-го полка Вяземским, потеряли ориентировку… и все же решили сбросить бомбы Я дал команду немедленно отстранить все экипажи от полетов. Послали в дивизию группу офицеров для разбора происшествия.
Раздался телефонный звонок, и послышался голос Рокоссовского:
— Ты что там делаешь в трехсотой дивизии? Имей в виду: летчики пусть воюют. Накажи непосредственных виновников своей властью. Но жестокости проявлять не нужно.

Помню, уже на конечной стадии подготовки к наступлению ко мне прибыли весьма озабоченные, даже встревоженные генералы Кириллов и Ребров. Они доложили, что для обеспечения боевых действий воздушной армии в операции получено несколько десятков тысяч тонн бензина, но контроль показал, что во всех партиях горючего октановое число на две-три единицы ниже, чем указано в паспортах. Для доведения его до кондиции требуется несколько эшелонов изооктана, а центральные органы снабжения отказались удовлетворить заявку, ссылаясь на то, что годится и такой бензин, раз на нем проводились экспериментальные полеты. По докладам летчиков, тяга двигателей обеспечивала взлет и полет на всех режимах, цвет пламени на выхлопе был без особенностей и т. д. На этом основании генералам Кириллову и Реброву предлагалось принять доставленное горючее без каких-либо претензий.
Но ведь скоротечный эксперимент не позволял сделать объективный вывод о возможных последствиях длительного применения низкооктанового бензина, да еще на форсажных режимах. Через 20 — 30 часов работы моторов пришлось бы снимать нагар с поршней, то есть прекратить полеты во — всей воздушной армии на самой решающей фазе наступательной операции.Работники центрального органа снабжения больше всего упирали на необходимость экономии дорогостоящего и дефицитного изооктана.Но тут возникло новое осложнение: оказалось, что показания нашего армейского октаномера на две единицы расходятся с показаниями прибора, привезенного из Москвы. А до начала операции осталось всего несколько дней…Позвонил начальнику штаба ВВС генералу С. А. Худякову. Он обещал доложить о качестве бензина на заседании Государственного Комитета Обороны.Вдруг раздался телефонный звонок. Слышу голос генерала Телегина:
— Сергей Игнатьевич! Вопрос не решен ввиду его противоречивости и недостатка доказательств. В двадцать три часа Верховный Главнокомандующий товарищ Сталин созывает у себя совещание крупных авиационных специалистов, хочет заслушать их мнение. Государственным Комитетом Обороны будет принято соответствующее решение. Как ты считаешь, если позвонит товарищ Сталин, будем ли мы настаивать на своем или можно уступить?
Я подтвердил, что никаких сомнений в обоснованности наших требований нет и горючее должно быть доведено до кондиции. В противном случае есть лишь один выход — уменьшить при проведении операции количество самолетовылетов. Но тогда надо заново уточнить задачу и спланировать боевую работу во всех звеньях — от штаба воздушной армии до полка. На это уйдет минимум неделя, а времени совершенно нет.

В начале марта, хмурым ветреным днем, зашел ко мне генерал А. 3. Каравацкий. Доложив о состоянии дел в корпусе, он вдруг спросил, как ему поступить с лейтенантом И. А. Маликовым. Этот летчик был тяжело ранен в бою, но сумел дотянуть до аэродрома и посадить машину. Сначала его отвезли в госпиталь, а затем эвакуировали в тыл, в Свердловскую область, там ему ампутировали ногу до колена. Когда Маликов поправился, его отчислили из авиации и собирались вообще демобилизовать. Летчик не согласился с таким решением и попросил отправить его на фронт, в свою часть. Начальник госпиталя и главный врач категорически отказали:
— Это невозможно. Мы дадим вам медицинское заключение и направим в военкомат.
Маликов самовольно ушел из госпиталя и явился в родной полк. Рассказав командиру о своих злоключениях, он заявил:
— Делайте что хотите, но я буду воевать. А то, что документов нет, — ерунда Вы же меня хорошо знаете.
— Действительно, — продолжал Каравацкий, — документ при нем только один — протез вместо ноги. Но ведь летчик-то наш. И ранение получил у нас. Какое же нам принять решение?
— Раз человек хочет воевать, найдите ему дело. Полезен будет. Принимайте как прибывшего из госпиталя, зачисляйте на довольствие.
Через несколько дней Каравацкий снова обратился ко мне:
— Товарищ командующий, Маликов летать хочет.
— Он же без ноги.
— Просится летать на По-2 — связном самолете полка.
— Ты ему отказал?
— Конечно! Но он настойчиво просится летать.
— Что ж, проверьте его, — разрешил я Каравацкому, — если получится, пусть летает.
Вскоре от командира 3-го бомбардировочного корпуса поступил официальный доклад: «Попробовали, провезли, летает замечательно, управляет педалями нормально. Прошу разрешения зачислить в летный состав». Я ответил: «Разрешаю зачислить в штатный состав полка».
Недели через три командир корпуса опять заговорил о Маликове:
— Товарищ командующий, он просится на пикирующий бомбардировщик.
— Какое ваше мнение? Получится?
— Получится.
— Ну что ж, пусть летает.
До конца войны Маликов летал на Пе-2, сделал 86 боевых вылетов, дошел до Берлина, стал Героем Советского Союза.