Отец Горио. Блеск и нищета куртизанок. Шагреневая кожа. Гобсек. Тридцатилетняя женщина

Сейчас я вам в кратких словах открою великую тайну человеческой жизни.
Человек истощает себя безотчетными поступками, -- из-за них-то и иссякают
источники его бытия. Все формы этих двух причин смерти сводятся к двум
глаголам желать и мочь. Между этими двумя пределами человеческой
деятельности находится иная формула, коей обладают мудрецы, и ей обязан я
счастьем моим и долголетием. Желать сжигает нас, а мочь -- разрушает, но
знать дает нашему слабому организму возможность вечно пребывать в спокойном
состоянии. Итак, желание, или хотение, во мне мертво, убито мыслью; действие
или могущество свелось к удовлетворению требований моего организма. Коротко
говоря, я сосредоточил свою жизнь не в сердце, которое может быть разбито,
не в ощущениях, которые притупляются, но в мозгу, который не изнашивается и
переживает все. Излишества не коснулись ни моей души, ни тела. Меж тем я
обозрел весь мир. Нога моя ступала по высочайшим горам Азии и Америки, я
изучил все человеческие языки, я жил при всяких правительствах. Я ссужал
деньги китайцу, взяв в залог труп его отца, я спал в палатке араба,
доверившись его слову, я подписывал контракты во всех европейских столицах и
без боязни оставлял свое золото в вигваме дикарей; словом, я добился всего,
ибо умел всем пренебречь. Моим единственным честолюбием было -- видеть.
Видеть -- не значит ли это знать?.. А знать, молодой человек, -- не значит
ли это наслаждаться интуитивно? Не значит ли это открывать самую сущность
жизни и глубоко проникать в нее? Что остается от материального обладания?
Только идея. Судите же, как прекрасна должна быть жизнь человека, который,
будучи способен запечатлеть в своей мысли все реальности, переносит
источники счастья в свою душу и извлекает из них множество идеальных
наслаждений, очистив их от всей земной скверны. Мысль -- это ключ ко всем
сокровищницам, она одаряет вас всеми радостями скупца, но без его забот. И
вот я парил над миром, наслаждения мои всегда были радостями духовными. Мои
пиршества заключались в созерцании морей, народов, лесов, гор. Я все
созерцал, но спокойно, не зная усталости; я никогда ничего не желал, я
только ожидал. Я прогуливался по вселенной, как по собственному саду. То,
что люди зовут печалью, любовью, честолюбием, превратностями, огорчениями,
-- все это для меня лишь мысли, превращаемые мною в мечтания; вместо того
чтобы их ощущать, я их выражаю, я их истолковываю; вместо того чтобы
позволить им пожирать мою жизнь, я драматизирую их, я их развиваю; я
забавляюсь ими, как будто это романы, которые я читаю внутренним своим
зрением. Я никогда не утомляю своего организма и потому все еще отличаюсь
крепким здоровьем. Так как моя душа унаследовала все не растраченные мною
силы, то моя голова богаче моих складов. Вот где, -- сказал он, ударяя себя
по лбу, -- вот где настоящие миллионы! Я провожу свои дни восхитительно: мои
глаза умеют видеть былое; я воскрешаю целые страны, картины разных
местностей, виды океана, прекрасные образы истории. У меня есть воображаемый
сераль, где я обладаю всеми женщинами, которые мне не принадлежали. Часто я
снова вижу ваши войны, ваши революции и размышляю о них. О, как же
предпочесть лихорадочное, мимолетное восхищение каким-нибудь телом, более
или менее цветущим, формами, более или менее округлыми, как же предпочесть
крушение всех ваших обманчивых надежд -- высокой способности создавать
вселенную в своей душе; беспредельному наслаждению двигаться без опутывающих
уз времени, без помех пространства; наслаждению -- все объять, все видеть,
наклониться над краем мира, чтобы вопрошать другие сферы, чтобы внимать
богу? Здесь, -- громовым голосом воскликнул он, указывая на шагреневую кожу,
-- мочь и желать соединены! Вот они, ваши социальные идеи, ваши чрезмерные
желания, ваша невоздержность, ваши радости, которые убивают, ваши скорби,
которые заставляют жить слишком напряженной жизнью, -- ведь боль, может
быть, есть не что иное, как предельное наслаждение. Кто мог бы определить
границу, где сладострастие становится болью и где боль остается еще
сладострастием? Разве живейшие лучи мира идеального не ласкают взора, меж
тем как самый мягкий сумрак мира физического ранит его беспрестанно? Не от
знания ли рождается мудрость? И что есть безумие, как не безмерность желания
или же могущества?