Б. Л. Пастернак в изложении для школьников. "Доктор Живаго" с приложением лучших сочинений

Зимняя ночь

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.

Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.

И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.

И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.

Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.

У выхода из лагеря и из леса, который был теперь
по-осеннему гол и весь виден насквозь, точно в его пустоту
растворили ворота, росла одинокая, красивая единственная изо
всех деревьев сохранившая неопавшую листву ржавая рыжелистая
рябина. Она росла на горке над низким топким кочкарником и
протягивала ввысь, к самому небу, в темный свинец предзимнего
ненастья плоско расширяющиеся щитки своих твердых
разордевшихся ягод. Зимние пичужки с ярким, как морозные зори,
оперением, снегири и синицы, садились на рябину, медленно, с
выбором клевали крупные ягоды и, закинув кверху головки и
вытянув шейки, с трудом их проглатывали.
Какая-то живая близость заводилась между птицами и деревом
Точно рябина вс╦ это видела, долго упрямилась, а потом
сдавалась и, сжалившись над птичками, уступала, расстегивалась
и давала им грудь, как мамка младенцу. "Что, мол, с вами
поделаешь. Ну, ешьте, ешьте меня. Кормитесь". И усмехалась.
Другое место в лесу было еще замечательнее.
Оно было на возвышенности. Возвышенность эта, род шихана, с
одного края круто обрывалась. Казалось, внизу под обрывом
предполагалось что-то другое, чем наверху, -- река или овраг
или глухой, некошеной травой поросший луг. Однако под ним было
повторение того же самого, что наверху, но только на
головокружительной глубине, на другом, вершинами деревьев под
ноги ушедшем, опустившемся уровне. Вероятно, это было
следствие обвала.
Точно этот суровый, подоблачный, богатырский лес, как-то
споткнувшись, весь как есть, полетел вниз и должен был
провалиться в тартарары, сквозь землю, но в решительный момент
чудом удержался на земле и вот, цел и невредим, виднеется и
шумит внизу.
Но не этим, другой особенностью была замечательна лесная
возвышенность. Всю ее по краю запирали отвесные, ребром
стоявшие гранитные глыбы. Они были похожи на плоские отесанные
плиты доисторических дольменов. Когда Юрий Андреевич в первый
раз попал на эту площадку, он готов был поклясться, что это
место с камнями совсем не природного происхождения, а носит
следы рук человеческих. Здесь могло быть в древности
какое-нибудь языческое капище неизвестных идолопоклонников,
место их священнодействий и жертвоприношений.

Если я вас правильно поняла, он произвел на вас скорее благоприятное, чем невыгодное впечатление?
– Да, пожалуй. Он должен был бы меня оттолкнуть. Мы проезжали места его расправ и разрушений. Я ждал встретить карателя-солдафона или революционного маниака-душителя и не нашел ни того, ни другого. Хорошо, когда человек обманывает ваши ожидания, когда он расходится с заранее составленным представлением о нем. Принадлежность к типу есть конец человека, его осуждение. Если его не подо что подвести, если он не показателен, половина требующегося от него налицо. Он свободен от себя, крупица бессмертия достигнута им.
– Говорят, он беспартийный.
– Да, мне кажется. Чем он располагает к себе? Это обреченный. Я думаю, он плохо кончит. Он искупит зло, которое он принес. Самоуправцы революции ужасны не как злодеи, а как механизмы без управления, как сошедшие с рельсов машины. Стрельников такой же сумасшедший, как они, но он помешался не на книжке, а на пережитом и выстраданном. Я не знаю его тайны, но уверен, что она у него есть. Его союз с большевиками случаен. Пока он им нужен, его терпят, им по пути. Но по первом миновении надобности его отшвырнут без сожаления прочь и растопчут, как многих военных специалистов до него.
– Вы думаете?
– Обязательно.
– А нет ли для него спасения? В бегстве, например?
– Куда, Лариса Федоровна? Это прежде, при царях, водилось. А теперь попробуйте.
– Жалко. Своим рассказом вы пробудили во мне сочувствие к нему. А вы изменились. Раньше вы судили о революции не так резко, без раздражения.
– В том-то и дело, Лариса Федоровна, что всему есть мера. За это время пора было прийти к чему-нибудь. А выяснилось, что для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок – единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара. Построения миров, переходные периоды – это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А вы знаете, откуда суета этих вечных приготовлений? От отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности. Человек рождается жить, а не готовиться к жизни. И сама жизнь, явление жизни, дар жизни так захватывающе нешуточны! Так зачем подменять ее ребяческой арлекинадой незрелых выдумок, этими побегами чеховских школьников в Америку? Но довольно.

Вот ты говорил, факт бессмысленен, если в него не внести смысла. Христианство, мистерия личности и есть именно то самое, что надо внести в факт, чтобы он Приобрел значение для человека.

И мы говорили о средних деятелях, ничего не имеющих сказать жизни и миру в целом, о второразрядных силах, заинтересованных в узости, в том, чтобы все время была речь о каком-нибудь народе, предпочтительно малом, чтобы он страдал, чтобы можно было судить и рядить и наживаться на жалости. Полная и безраздельная жертва этой стихии — еврейство. Национальной мыслью возложена на него мертвящая необходимость быть и оставаться народом и только народом в течение веков, в которые силою, вышедшей некогда из его рядов, весь мир избавлен от этой принижающей зада чи. Как это поразительно! Как это могло случиться? Этот праздник, это избавление от чертовщины посредственности, этот взлет над скудоумием будней, все это родилось на их земле, говорило на их языке и принадлежало к их племени. И они видели и слышали это и это упустили? Как могли они дать уйти из себя душе такой поглощающей красоты и силы, как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды сброшенной. В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению! Отчего так лениво бездарны пишущие народолюбцы всех народностей? Отчего властители дум этого народа не пошли дальше слишком легко дающихся форм мировой скорби и иронизирующей мудрости? Отчего, рискуя разорваться от неотменимости своего долга, как рвутся от давления паровые котлы, не распустили они этого, неизвестно за что борющегося и за что избиваемого отряда? Отчего не сказали: "Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь.

Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира. Вы именно то, чему вас противопоставляли самые худшие и слабые из вас".