Колымские рассказы

Многократно встречал упоминания об этой книге и вообще о пути Варлама Шаламова в воспоминаниях советских интеллигентов и в учебниках по советской литературе, сейчас представилась возможность послушать ее, воспользовался случаем. Книга, как я и ожидал, страшна своей правдивостью. В ней меньше художественности, чем в других повествованиях о лагерной жизни, но от этого ощущения - что ты читаешь не произведение литературы, а рассказ в режиме "как есть" - правда проступает еще резче, выпуклее. Не жалею о потраченном времени, но рекомендовать к прочтению не стал бы. Тут каждому надо многажды подумать и созреть. 9/10.

Еще раз удивляюсь, как много может вынести человек, загнанный в такие узкие рамки существования. Да, именно существования. Потому как назвать это другим словом язык не поворачивается. Когда каждый знает, что дни его сочтены и не остается ничего другого, как просто терпеть издевательства и унижения. Там нет никакой дружбы, никакого доверия к своему ближнему, никакой доброжелательности. Есть только ненависть и обида от такой глобальной несправедливости.
Но нельзя тех людей корить в этом. Просто так устроена эта система, так устроен весь быт лагерников. Не будешь как все - умрешь. Там быстро ломаются самые стойкие, а с плачущих не смеются. Страшно даже представить, что остается от человека, который прошел через все эти круги ада. И остается от него, в лучшем случае, лишь его телесная оболочка, но даже она истерзана ранами и калечениями. От теплой человеческой души не остается и следа. Она выдута из тела лютым северным ветром, проколота осколками льда. Остался лишь мерзлый камень, раньше называвшийся сердцем.
Читайте, кто еще не прочитал, и помните те, кто уже прочел. Не забывать наш долг. Больше ничего мы сделать не можем. И наша память будет наибольшей данью, которую мы можем отдать всем, кто положил там себя, свое здоровье и оледенелый остаток души.

Семнадцать лет выживания автора в жутчайших условиях. Многие умирали еще до освобождения.
Черт побери, и ведь здесь изложена правда. Без прикрас. И всё это было. В СССР.
Подходит срок заключенного к концу - так ему еще лет десять припашут. Повод найдут. Рабочая сила нужна. Посылки зарубежные с одеждой никогда не дойдут до заключенных. Жены генералов все расхватают. Тела умерших предают не земле, а камню. Многие стучат друг на друга, лишь бы хоть одобрение от начальства получить. Многих сломали. Условиями, побоями, всем.
Когда умирающий поэт пытается съесть последний кусок хлеба, цинготными, шатающимися зубами...
Да, эта книга - открытая рана, крик души. Правда, которую должны знать все. И это одна из самых страшных книг.

Вдруг я увидел, что отвечать осталось только одному человеку. И этим человеком был Володя Добровольцев. Он поднял голову, не дожидаясь вопроса. В глаза ему падал свет рдеющих углей из открытой дверцы печки – глаза были живыми, глубокими.

– А я, – и голос его был покоен и нетороплив, – хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашел в себе силу плюнуть им в рожу за все, что они делают с нами.

Рецензия на рассказ "Заклинатель змей"

«Каждая минута лагерной жизни – отравленная минута. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел – лучше умереть» (Шаламов)

О советских лагерях я уже писала, но этот маленький рассказик не могу обойти стороной. Просто потому, что тема искусства для меня больная.
Заклинатель змей - искусник, обманщик, актер, маг… он обводит вокруг пальца опасных ядовитых змей. Они могут убить его в любой момент, на самом деле они уже сдались и стали ручными, поддавшись его неописуемому волшебству.
Здесь , человек рассказывает, нет, рисует…поет…выводит в воздухе своим слогом что-то магическое, рассказанное и написанное кем-то до него. Рассказывает, чтобы остаться живым, чтобы не убили, не уничтожили… Так кто же из них ручной? Я не знаю…

Андрей Платонов- человек, оставивший рубец на сердце у рассказчика. Он отличался от других какой-то своим каким-то особым детским видением мира, он надеялся, мечтал до самой смерти.

Я любил Платонова за то, что он не терял интереса к той жизни за синими морями, за высокими горами, от которой нас отделяло столько верст и лет и в существование которой мы уже не верили или, вернее, верили так, как школьники верят в существование какой-нибудь Америки.

Он «тискал романы», то есть пересказывал великие произведения гогочущим пахабным зэкам, развлекал их как-будто каким-то дешевым бульварным сериалом. Даже в словах «тискать романы» есть что-то пакостное и дрянное. Но либо это, либо участь «Машки», которого зовут, чтобы почесать блатным пятки. Продажа искусства, грязная нечестная сделка, ведь так?

А с другой стороны, никто не мог так рассказывать, как Платонов. Он заставлял и смеяться и рыдать, он весь сиял, когда его слушали, он был просветителем, светлым пятном в клоаке. Он завораживал и сам преображался.

Стать шутом при дворе миланского герцога, шутом, которого кормили за хорошую шутку и били за плохую? Есть ведь и другая сторона в этом деле. Он познакомит их с настоящей литературой. Он будет просветителем. Он разбудит в них интерес к художественному слову, он и здесь, на дне жизни, будет выполнять свое дело, свой долг…Это все-таки ближе к чесанию грязных пяток вора, чем к просветительству. Но голод, холод, побои...

Я не знаю ответа. А вы?

Солженицына с его лагерной и псевдолагерной темой на дух не переношу, если честно, поэтому за Шаламова брался с опаской.
И это, конечно, круто написано. Подкупает «короткий метр», так скажем. Рассказы очень ёмко и метко описывают тяжелейшее испытание. Скупой и выверенный слог, практически каждое слово просто шикарно подобрано для того, чтобы ввести состояние полного отчаяния.
Жесть, конечно, но все пронизано искренностью и честностью, что подкупает.
Однако на фоне описанного разложения человеческих душ есть те маркёры, по которым можно понять, что не все так безнадежно, как кажется.
В рассказе с пришлой в лагерь собакой Тамарой, как вся смена поднялась в погоню за ее убийцами. В случае убийства секретарши каким-то ублюдочным надзирателем, опять же все поднялись (запоздало) на ее защиту. Да и с врачами все не однозначно, не все потеряли лицо.
Интересно чтобы сказал Виктор Франкл про эти рассказы.

Тяжелая книга.

Я конечно не ждал что там будет описание курорта, но чтобы каждый день шла борьба за выживание на сверхусилиях, чтобы смерть была так естественна и легкодоступна, а кусочек хлеба был высшей ценностью - все это было неожиданностью.

И ведь это не была война или голодомор - описаны обычные будни лагерной жизни в мирное время, где люди пытались адаптироваться, выживать и даже получать удовольствие в той степени, в какой вообще это возможно в таких условиях.

Несмотря на ужасы этих будней, Шаламов смог интересно и красиво написать об этом книгу, проведя там сам 16 лет.

Пожалуй, наиболее впечатлившим меня "аспектом" является авторский стиль: сухой, даже скорее отстранённый. Шаламов, как акын, что видел (и пережил сам), о том и рассказал: смерти, болезни, членовредительство, сумасшествие, голод, лютые морозы, моральное падение. Автор не читает нотаций, не выводит мораль, ни к чему не призывает, он просто рассказывает. Но то, как он это делает, показывает, насколько сильно душа его истерзалась, исковеркалась, и понятно, что автор старается выдавить из себя эти нарывы, выплеснуть эти страшные воспоминания, избавиться от них и закрыть, наконец, этот гештальт. Суровые времена, суровые места, суровые персонажи, суровые обстоятельства, отсюда и само повествование весьма сурово, я бы сказал, беспощадно. Автор даже Сталина не проклинает, хотя мог бы, а вот ненависть и смерть якутской собаки, ритуал чесания пяток, "тисканье рОманов", отрубленные пальцы на пне, втоптанные в снег волосы мёртвой женщины и кедровый стланик очень, очень-очень даже внушительны чисто визуально

Итак.
Варлам Шаламов "Колымские рассказы".
"Не веришь-прими за сказку".
"Колымские рассказы" - цикл рассказов и очерков Варлама Шаламова, в котором отражена жизнь заключённых советских исправительно-трудовых лагерей в 1930—1950-е годы. Написан он в период с 1954 по 1973 год после возвращения автора с Колымы. Писатель провёл в сталинских лагерях 17 лет, плюс 5 отбывал срок фельдшером.
Каждая глава - этап ТОЙ жизни.
Признаюсь честно. Книга стояла на полке 2 года. Брала в руки, читала первую главу и ставила обратно. Но я уверенна, что для каждой книги - своё время.
Лагерная проза, она всегда сложная. Это тяжелые характеры, жестокость действий, насилие физического и морального смысла.
Как бы мы не отрекались от данной страницы нашей истории, она - была. Вдаваться в подробности не буду, не тот разговор.
Шаламов проводит нам экскурсию в тот период своей жизни. Нам приоткрыли дверь в одну из комнат ада. И мы ходим там, падаем , ползём, пытаясь защититься от того, что не можем осмыслить и принять. Нас пугает тот спокойный тон автора ... А он рассказывает и рассказывает... Без истерии и боли.
И вот тебе рассказывают один эпизод, а в финале- как холодная вода за шиворот. Мурашки страха, отвращения. От той человеческой боли и жизни на грани.
Какая сила в этом человеке, как можно было выжить в этом, не сломаться. У меня нет ответа. Просто тишина, после прочтения.
"Человек счастлив своим умением забывать. Память всегда готова забыть плохое и помнить только хорошее."

Однажды поход в ресторан быстрой кухни оставил двоякое впечатление, и как-то лейтмотивно совпал с недавно перечитанным Шаламовым (не только с 'Колымскими рассказами', но и другими сборниками). Вышла вот такая контаминация мыслей, которую из-за разных шрифтов лучше читать в виде рецензии, а не истории.

п.с. будет много цитат из разных рассказов. Но мне захотелось поведать всё именно в таком виде.

Итак, начнём.

«Горение истаявшей свечи,

Все признаки и перечни сухие

Того, что по-учёному врачи

Зовут алиментарной дистрофией.

И что не латинист и не филолог

Обозначает русским словом:

«Голод». [1]

Сегодня впервые пришла в Теремок за долгое время, ностальгически соскучившись по сытным блинам. Переступила порог торгового центра, услышала “оденьте маску”, сквозь зубы ответила “НА-деньте”, оставила маску в руке, «спустилась в подвал», поднялась по двум лесенкам-чудесенкам, переступила порог сказочного Теремка, снова услышала “...деньте маску” от парочки, одна “половина” которой являла неприкрытый обязательной марлей-спасительницей рот... Нашла в ворохе столовых тот самый Терем-Теремок, переступила линию социальной дистанции... «и сейчас, переступив порог хлебозавода, я стоял(а), не видя сочувственных и доброжелательных лиц рабочих (здесь работали и бывшие, и сущие заключенные), и не слышал(а) слов мастера, что [наденьте маску] мы не должны воровать, что хлеба он даст и так».

Подошла к очереди из двух человек, отстоявших друг от друга на 1,5 метра. Я изучала меню, (выброшенные с утра, отсутствующие линзы мешали прочесть состав правильно), прикидывала, что бы мне такого хотелось, чтобы и курица, но не мясо! и не то чтобы очень много, но и не мало!.. и «вдыхал(а) запах хлеба, густой аромат буханок, где запах горящего масла смешивался с запахом поджаренной муки. Ничтожнейшую часть этого подавляющего всё аромата я жадно ловил(а) по утрам, прижав нос к корочке еще не съеденной пайки. Но здесь он был во всей густоте и мощи и, казалось, разрывал мои бедные ноздри».

Да уж, и цены не те (кажется, вон тот блинчик, что по триста, я когда-то брала по 180), и вкус (как выяснится позже) не тот («Нет, не хочу, невкусная»), а, может, поменяли повара. Да и Теремок – он же не один, и повара всегда были разными. А, может, просто «неработающие воры, наложив свою лапу на кухонных поваров, забирают оттуда большую часть жиров, сахара, чая, мяса».

С таким подходом проще оставаться безгрешным, нужно взять порций пять, чтобы предаться греху чревоугодия. «Я пообедал, поужинал, позавтракал и снова пообедал и поужинал - съел весь свой двухдневный рацион, и меня стало клонить в сон».

Поход в такие «Теремки» всегда чреват ещё и другими скользкими моментами... «Давно уже мы заметили большую мусорную кучу близ забора»: постоянно вижу этот пластик, эти выброшенные в общие контейнеры картонные упаковки вместе с едой, бумажными салфетками и другим неперерабатываемым мусором. Поэтому я рада, что решила взять еду с собой.

Наконец моя очередь. «Любое, понимаешь... любое, что хочешь, то тебе и сварят. Понял?…Котлеты мясные? Пирожки с мясом? Оладьи с вареньем?»

– Не-е... – помотал(а) головой. – Хочу галушки.

И два раза напомнила продавщице, что ПРИБОРЫ МНЕ НЕ НУЖНЫ. «Зачем нам ложки? Мы давно привыкли есть через борт. Зачем нам ложка? То, что останется на дне, можно пальцем подтолкнуть к борту, к выходу».

Шумный зал оправдывал повышенный голос. "Да-да!" — меня услышали. Стоит ли говорить, что это было дежурное "да-да", но принимает заказ один кассир, а собирает другой? Придя домой, я нашла в аккуратном бумажном пакете вилочку и ножик из полистирола. Там такие выпуклые циферки “6”, что означает: попробуй найти пункт приёма, где их возьмут! Ближайшие от нас в 10 минутах езды (в пешей доступности редко опорожняемые урны для бутылок и целлофана) принимают лишь «пятёрку». А «6» сдать можно где-то в центре. Если нет машины – как-то не хочется копить и тащить на себе в центр горы «шестёрок», тратя, минимум, три часа на дорогу туда-обратно. «Завтра якуты подбросят тебя на собаках до Барагона. А там оленьи упряжки почтовые прихватят, если не поскупишься. Главное тебе - добраться до центральной трассы».

Но это потом, а сейчас...

– Готовность – семь минут. Ждать будете?

Конечно, будете. Но почему так долго? «Мы сидели в столовой, не понимая, почему нас не кормят, чего ждут?!» Да ведь «легче варить на двадцать человек, чем на четверых»!

Гляжу, стоя в стороне и держа чек с [лагерным] номером 250 (красивое ровное число: «кому двадцать пять, а кому и высшая мера»), наблюдаю, как стремительно, со сноровкой готовятся в спешке блины. Как всё чётко выверено: каждый грамм, каждая норма. В общем, ничего лишнего (ни в процессе, ни в ингредиентах)! «Показалось, что повар налил супу мало или жидко, - повару в бок запускается кинжал, и повар отдаёт богу душу». А вообще мне кажется, что норма стала меньше, а, может, мы прожорливее. Да и что такое норма? Норма – это наука! «Мы знали, что такое научно обоснованные нормы питания, что такое таблица замены продуктов, по которой выходило, что ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рядом женщина получает огромный заказ, тоже "с собой". Её номер самый обычный – 249. Может, и она рада. Пусть номер не ровный, зато в очереди он раньше двести пятидесятого. «Русский человек радуется, что не десять, не двадцать пять, не расстрел».

Но ещё стоя в очереди... я мельком обратила внимание, как другая женщина, обедающая с семьёй тут же, почему-то отказалась от приготовленного целого блина (даже не взяла со стойки, кажется). Что-то они туда ей не того положили, а у неё живот, гастрит, изжога (выбрать из списка нужное).

«– Ишь, сука, – сказал кочегар, вертя в руках буханку. – Пожалел тридцатки, гад.» Кассирша без лишних споров согласилась сделать ей новый, заменить «полубелый» на «тридцатку». «Он вышел вслед за мастером и через минуту вернулся, подкидывая на руках новую буханку хлеба».

Затем кассирша натренированной рукой раскрыла ящик под кассой и выбросила туда целый блин вместе с картонной подставкой. Крышка с лёгким стуком закрылась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«И, взяв в руки буханку, которую нам оставил мастер, кочегар распахнул дверцу котла и швырнул буханку в гудящий и воющий огонь. И, захлопнув дверцу, засмеялся.

– Вот так-то, – весело сказал он, поворачиваясь к нам.»

На меня это произвело удручающее впечатление. «– Зачем это, – сказал я, – лучше бы мы с собой взяли». Нет, вот вроде никому не нужный блин, его заменят привередливой покупательнице, не сумевшей сразу выразить толком свои пожелания. И в очереди его никому не отдашь – он не тронутый, но ведь не «с пылу, с жару», да и мне он тем более не нужен, и блинов ещё сполна: хватит на всех, и на то, чтобы ещё выкинуть, останется. «С собой мы еще дадим, – сказал кочегар.» Но почему не сделать отдельный бак для пищевых отходов? В школьных столовых всегда были, сколько помню... «Крист нагнулся, поднял мёрзлую корочку и сразу понял, что это – шелуха репы, обледеневшая корка репы. Лёд уже растаял в руках, и Крист затолкал корочку в рот».

Еду можно отдать даже бездомным животным... «Здесь нет лишнего куска хлеба, здесь все голодны и на тяжёлой работе». Но ни кассир, ни повар не будет этим заморачиваться. Только вот выброшенный блин, да любая, блин, еда, просто так! в мусорное ведро – коробит. Я не знала голода (бывали дни, когда еда была не очень разнообразна, особенно в девяносто-нулевые, да это мелочь, пустяки), но до сих пор есть люди и животные, которые знают.

«Голод был неутолим, и ничто не может сравниться с чувством голода, сосущего голода...» И именно этот блин, наверно, никого б от голода не спас, но «всю ночь передо мной мелькали буханки хлеба и озорное лицо кочегара, швырявшего хлеб в огненное жерло топки».

Конец.

[1] – Вера Инбер, «Пулковский Меридиан», строки даются по рассказу В. Т. Шаламова «Александр Гогоберидзе»

При написании использованы следующие рассказы В. Т. Шаламова: «Хлеб», «Сучья» война», «Тюремная пайка», «За письмом», «Причал ада», «Лучшая похвала», «Спецзаказ», «Рива-Роччи», «Укрощая огонь»,«Почерк», «Тишина», «Детские картинки».