Щегол

С самой маминой смерти никто так ко мне не прикасался - по-дружески, чтобы подхватить меня,когда растеряюсь, и я,будто бездомный пес, изголодавшийся по любви, вдруг ощутил, ка к из глубин, из самой моей крови, рванулась веронсть, внезапное, унизительное, защипапавшее глаза убеждение,что это хорошее место, это хороший человек, я могу ему довериться, тут меня никто не тронет.

И до чего примечательно, как охромел без него его мир. Странно, думал я, отпрыгивая от несшегося по бордюру потока воды, как все может измениться за каких-нибудь несколько часов - или,вернее, как странно, что в настоящем может застрять такой яркий осколок прошлого, разбитый, разломанный, но так и не сгинувший до конца. Энди был ко мне добр, когда у меня больше никого не было. И я по меньшей мере мог отплатить добротой его матери и сестре. Сейчас-то я это понимаю, а тогда мне это и в голову не приходило, что я годами не вылезал из своего кокона горя и самокопания, и за этой своей аномией, за ступором, апатией, замкнутостью и сердечными терзаниями я упустил множество повседневных,маленьких, незаметных проявлений доброты; и даже само это слово,доброта, напоимнало выход из комы, от гудения датчиков - в больничную явь голосов и людей.

Картина была настоящей, я это знал, знал - даже в темноте. Выпуклые желты полосы краски на крыле, перышки прочерчены рукояткой кисти. В верхнем левом краю - царапина, раньше ее там не было, крохотный дефектик, миллиметра два, но в остальном - состояние идеальное. Я переменился, а картина - нет. Я глядел, как лентами на нее ложится свет, и меня вдруг замутило от собственной жизни, которая по сравнению с картиной вдруг показалась мне бесцельным, скоротечным выбросом энергии, шипением биологических помех, таким же хаотичным, как мелькающие за окнами огни фонарей.