Возвращение с Западного фронта: На Западном фронте без перемен. Возвращение. Три товарища. Возлюби ближнего своего

Было это летом тысяча девятьсот семнадцатого года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и мы неожиданно получили несколько дней для отдыха во Фландрии — Майер, Хольтхоф, Брегер, Лютгенс, я и еще несколько человек. Большинство из нас еще ни разу не были на море, и эта толика отдыха, этот непостижимый перерыв между смертью и смертью превратился в настоящее безудержное упоение солнцем, песком и морем. Мы по целым дням пропадали на пляже, распластавшись голышом на солнце, — ибо лежать голым, не навьюченным оружием и униформой уже было почти что миром. Мы резвились на песке, мы снова и снова бросались в море, мы с невероятной, только в это время возможной силой ощущали биение жизни в своем теле, в своем дыхании, в своих движениях, мы забывали в эти часы обо всем на свете и хотели обо всем забыть. Но вечерами, в сумерках, когда солнце закатывалось за горизонт и от него бежали по потускневшему морю серые тени, к рокоту прибоя постепенно примешивался другой звук, он усиливался и наконец заглушал все, словно глухая угроза, — то был грохот фронтовой канонады. И тогда случалось, что стихали разговоры и наступало вымученное молчание, заставлявшее тянуть шею и напряженно вслушиваться, а на радостных лицах наигравшихся до устали мальчишек снова проступали суровые лики солдат, словно бы высекаемые внезапно, нахлынувшим изумлением, тоской, в которой сошлось все, чему не было слов: горькое мужество и жажда жизни, преданность долгу, отчаяние, надежда и глубокая загадочная печаль тех, кто был смолоду отмечен перстом судьбы. Через несколько дней началось большое наступление, и уже к третьему июля от роты осталось всего тридцать два человека, а Майер, Хольтхоф и Лютгенс были мертвы.

Она повертела в воздухе своей черной шляпкой.
– Я тут кое-что переделала, милый. Тебе нравится?
– Не шляпа, а верх совершенства, – сказал я.
– Но ведь ты даже не взглянул на нее! Видишь, я срезала поля сзади, а спереди подвернула их наверх.
– Все я вижу, – сказал я, зарываясь лицом в ее волосы. – Шляпа такая, что парижские модельеры умерли бы от зависти, если б могли ее видеть.
–Ах, Робби! – Она, смеясь, отодвинула меня своим затылком. – Ты в этом ничего не смыслишь! Ты хоть замечаешь вообще, как я одета?
– Я замечаю каждую мелочь, – заявил я, устраиваясь к ней поближе, однако же так, чтобы нос оставался в тени.
–Вот как? Тогда скажи, в чем я была вчера вечером?
– Вчера? — Я задумался. Я и в самом деле не помнил.
– Так я и думала, милый! Ты вообще почти ничего не знаешь обо мне.
–Это верно, – сказал я. – Но ведь в этом вся прелесть. Чем больше люди знают друг друга, тем меньше они друг друга понимают. И чем ближе они знакомятся друг с другом, тем более чужими они становятся. Возьми хоть семейство Хассе для примера: они знают друг о друге все и ненавидят друг друга больше, чем любые чужие люди.
Она водрузила на голову свою черную шляпку и стала примерять ее перед зеркалом.
–Все это верно только наполовину, Робби.
– Ну, это касается любой истины, – возразил я. – Дальше половины нам никогда не удается продвинуться. На то мы и люди. Мы и с половинными-то истинами умудряемся делать столько глупостей. А знай мы истину целиком, мы вообще не могли бы жить.

"Хорошо вам, вы-то один", - сказал Хассе. Звучит превосходно: кто один, тот не будет покинут. Но иногда, вечерами, рушился этот карточный домик, и жизнь оборачивалась мелодией совсем иной - преследующей рыданиями, взметающей дикие вихри тоски, желаний, недовольства, надежды - надежды вырваться из этой одуряющей бессмыслицы, из бессмысленного кручения этой вечной шарманки, вырваться безразлично куда. Ах, эта жалкая наша потребность в толике теплоты: две руки да склонившееся к тебе лицо - это ли, оно ли? Или тоже обман, а стало быть, отступление и бегство? Есть ли на свете что-нибудь кроме одиночества?