На север от скифов

Это не самые обычные стихи, но достойные. Может, я недостаточно начитан... Часто испытываю чувство унижения перед эрудированными в современной поэзии молодыми и немолодыми ребятами — а ведь я интересуюсь! Правда, эти начитанные ребята часто кажутся мне неумными. Ну так вот, может, я недостаточно начитан, но для меня стихи Кравцова так и остались без чёткой категории. Они как и не там, и не тут, и одновременно, и там, и тут. Но прежде всего где-то на своём месте. Так и ощущаются. К тому же, дяденька родился в Салехарде, который тоже как бы нигде и при этом на своём месте.

Форма тяжеловесная, строки длинные (хотя, конечно, длина варьирует) образы многосоставные. Это добавляет очарования, хотя это тяжеловесное очарование. Может, я прочту ещё пару раз, и стихи воспарят для меня? Может быть. Тот нюанс, что поэт — натурально православный священник, тоже чего-то там добавляет. Я читал стихи уже с этим знанием. Впрочем, эпиграфы из Библии и религиозные образы добавят этого чего-то и без фактического знания о поповстве.

Ниже приведу лучшее, по моему выбору, стихотворение книги, и ещё одно неплохое, более типичной формы для этой книги (в отличие от лучшего).

Дальше...

ЯМАЛ

Земля еси и в землю отыдеши.
(Бытие)

И называлась та земля Ямал,
Но говорить я власти не имел
И имени её не называл.

Оленьих улиц плыл дощатый мел,
Котельных дым зелёно-голубой
Над нашим изголовьем коченел.

Идя ко дну, чем жили мы с тобой?
Да, говорить я власти не имел,
Но Зодиак до дна промёрзших вод,
Звериный круг, загробные поля...

Лучи водили белый хоровод,
И не имела голоса земля.

НА СЕВЕР ОТ СКИФОВ

Водянистый светильник морошки, сухие извилины мха,
И не светится ли сам собой этот ворс?
Костяника, брусника, стоит подо льдом пучеглазая рыба,
Стоит, шевеля бледно-розовыми плавниками, тальник ледяной,
Деревянная, в мачтах, в снегу, в предрассветных дымах,
Проступает среда обитания, и провода никнут бинт за бинтом
В оперении полдня, и лани, олени: лани пьют воду, олени губами
Трогают ягель, и красноголовый нырок ил приносит со дна
Или грязи комок, чтобы вылепил мир, как в начале,
Местный художник — из грязи со дна или ила, и ты говоришь:
Дело рук наших, Боже, исправи, от всякого зла нас избави.

В магнитных полях замерзающий солнечный ветер сияньем висит
Словно сети на кольях, и свистнешь — оно заколышется,
Искры по мёрзлому стеблю текут,
Из оленьих ноздрей поднимается пар, превращаясь в тальник,
А тальник, в свою очередь, в белый коралл — он горит
Кристаллической нотой безмолвия, видишь воочию:
Искры по стеблю текут, видишь Гиперборею, поля приношений,
Козлиную кровь, в киммерийский текущую ров, перья, перья повсюду, —
Писал Геродот: там, в полуночных землях на север от скифов,
Бредут исполинские перья, нельзя ничего разглядеть,
Ибо перья там зренью мешают: бредут и бредут,
И проникнуть туда невозможно.

Туманы имел он в виду или непроходимые, слоем за слой
Застилающие кругозор облака? Остроносые нарты
Тех белых пустынь корабли, недреманные очи бегут
По ободьям полозьев, волокна сияний,
И ты, живописец по имени Лес, посреди полыньи
Как Гораций, когда, доходяга, оделся он белым пером,
Пропуская сквозь прутья морозный озон, и со струн заскользило перо
С трубным звуком прощальным, ты, брат лебединый, стоишь
Среди ночи полярной, и нам ничего о тебе неизвестно,
Одно только знаем: ты член Лебединого братства,
Где жареный лебедь к столу подавался, но что это было за общество,
Что за собранье в честь Девы Марии? Светильники льются
Белей черепов в иудейской пустыне,
И пьёт замороженный свет вечеринка на длинных волнах,
И слоняются перья из времени она — времён сновидений,
Бредут небожители в шкурах медвежьих,
И плавают берестяные носатые маски
Медвежьего праздника, Зубов с Орловым слезают
С нарт, оба в малицах белых, два белых медведя,
И трутся спиной о земную алмазную ось.