Грозовой перевал. Незнакомка из Уайлдфелл-Холла

— Да, совсем не поняла, — сказала потерявшая голову девушка. — Я люблю его так сильно, как ты никогда не любила Эдгара. И он тоже мог бы меня полюбить, если бы ты ему позволила!
— Если так, хоть озолотите меня, не хотела бы я быть на твоем месте! — с жаром объявила Кэтрин. И она, казалось, говорила искренне. — Нелли, помоги мне убедить ее, что это — безумие. Разъясни ей, что такое Хитклиф: грубое создание, лишенное утонченности и культуры; пустошь, поросшая чертополохом и репейником. Я скорее выпущу эту канарейку в парк среди зимы, чем посоветую тебе отдать ему свое сердце. Поверь, дитя, только печальное непонимание его натуры, только оно позволило такой фантазии забрести в твою голову! Не воображай, моя милая, что под его суровой внешностью скрыты доброта и нежность, что он — простой селянин, этакий неотшлифованный алмаз, раковина, таящая жемчуг, — нет, он лютый, безжалостный человек, человек волчьего нрава. Я никогда не говорю ему: «Не трогай того или другого твоего врага, потому что будет жестоко и неблагородно причинить ему вред»; нет, я говорю: «Не тронь их, потому что я не желаю, чтоб их обижали». Он раздавит тебя, как воробьиное яйцо, Изабелла, если увидит в тебе обузу. Я знаю, он никогда не полюбит никого из Линтонов. Но он, возможно, не побрезгует жениться на твоих деньгах, взять тебя ради видов на будущее: жадность сделалась главным его пороком. Таким его рисую тебе я, а я его друг — настолько, что если бы он всерьез задумал тебя уловить, я, пожалуй, придержала бы язык и позволила тебе попасться в его ловушку.

— Ага, ты пришел, Эдгар Линтон, пришел? — сказала она с гневным одушевлением. — Ты вроде тех вещей, которые вечно попадаются под руку, когда они меньше всего нужны, а когда нужны, их не найдешь. Теперь, конечно, пойдут у нас бесконечные жалобы — вижу, что так! — но они не помешают мне уйти в мой тесный дом за этими стенами: к месту моего упокоения, куда я сойду прежде, чем отцветет весна. Там оно — не впереди Линтонов, запомни, не под сводом церкви, — оно под открытым небом, а в изголовье — камень. Ты же, как захочешь, — можешь уйти к ним или прийти ко мне!

— Это индюшачье, — бормотала она про себя, — а это от дикой утки, это голубиное. Кладут голубиные перья в подушку — неудивительно, что я не могу умереть! Надо будет разбросать их по полу, когда я лягу. Вот это перо глухаря; а это — я б его узнала из тысячи — это перышко чибиса. Милый чибис! Он все кружил над нашими головами средь верескового поля. Он хотел скорее добраться до гнезда, потому что облака легли не вершину холма и он чувствовал, что надвигается дождь. Перо мы нашли в вереске, птица не была подстрелена. Мы увидели зимой ее гнездо, а в нем маленькие скелетики: Хитклиф поставил над гнездом силок, и старшие не посмели подлететь. Я после этого взяла с него слово, что он никогда не будет стрелять в чибиса, и он не стрелял.

Луны не было, и все внизу лежало в туманной тьме: ни в одном окошке не горел огонь, ни вдалеке, ни поблизости — везде давно погасили, — а огней Грозового перевала отсюда и вообще-то не видно, — и все же она уверяла, что различает из свет.
— Смотри! — вскричала она с жаром. — Вот моя комната, и в ней свеча, и деревья качаются под окном; и ещё одна свеча горит на чердаке у Джозефа. Джозеф допоздна засиживается, правда? Он ждёт, когда я приду домой и можно будет запереть ворота. Только ему придется порядком подождать. Дорога трудна, — как ее одолеть с такой тяжестью на сердце! Да ещё, чтоб выйти на дорогу, надо пройти мимо гиммертонской церкви! Когда мы были вместе, мы никогда не боялись мертвецов; и бывало, мы, подзадоривая друг друга, станем среди могил и кличем покойников встать из гроба. А теперь, Хитклиф, когда я тебя на это вызову, достанет у тебя отваги? Если да, ты — мой! Я тогда не буду лежать там одна: пусть меня на двенадцать футов зароют в землю и обрушат церковь на мою могилу, я не успокоюсь, пока ты не будешь со мной. Я не успокоюсь никогда!