Ювенильное море. Котлован. Повести и рассказы

Давненько не читала Платонова, хотя очень люблю его произведения и его неповторимый стиль письма. Глыбы слов и фраз, на первый взгляд кажущиеся неотёсанными и грубыми, а в действительности это настоящее мастерство, объём кубических предложений с их четкими линиями и прямыми углами. С удовольствием прочитала рассказ, который, несмотря на краткость, всколыхнул в душе всё то, что может дать лишь проза Андрея Платонова.

Кто сказал, что один в поле - не воин? Воин! Да еще какой! О человеческой несгибаемости автором было сказано уже много в других его книгах. Этот рассказ явился очередной крепкой сваей, умело установленной для поддержания взглядов, мыслей и философии Платонова.

История о молоденькой учительнице, которая в 20-летнем возрасте, сразу по окончании курсов, по распределению отправилась в селение Хошутово, со всех сторон окруженное песками. Ничего по-настоящему не знающая о жизни, т.к. отец оберегал ее от "ненужной" информации, она вдруг сталкивается с нищетой, голодом и смертью. Её школа не нужна жителям селения, ведь у них другая "школа" - выживания. Но молодая женщина не опустила рук и подошла к решению проблемы иначе. Терпение и труд. Сюда бы я добавила еще ум и смекалку. Таким образом, в Хошутово узнали новую жизнь, лучшую жизнь. И, пройдя такой тернистый путь, потерять всё то, что было добыто тяжелым трудом, было бы страшным ударом. Возможно ли такое? В жизни возможно. Но единственно важным остаётся вопрос: сломается ли человек или воспрянет духом и начнёт создавать лучшую жизнь сызнова? В данном случае ответ однозначен.

Вроде бы эта книга включена даже в школьную программу. Я удивлен. По-моему, пихать это детям - насилие над личностью. даже если личность настроена исключительно антисоветски.
Сложно даже как-то оценить сюжет романа, поскольку его практически нет. Есть какие-то размышления, непонятные действия, которые никуда не ведут.
Главным вроде как героем является нелепый персонаж по имени Вощев. У него есть проблема - он "задумчивый". И тут, готов спорить,каждый из интеллигентных читателей тут же, наткнувшись на это слово, начинают воображать, что Вощев - это ум, честь и совесть, а они, эти читатели, сами в жизни что-то вроде него, тоже умеют думать.
Но думать - это еще и анализировать, а о чем задумывается Вощев, есть ли в этих мыслях рациональное зерно - очень сомнительно. Чаще всего его мысли - это просто поток сознания. Сам процесс его размышлений напоминает просто реакции на внешние раздражители, которые он эмоционально через себя пропускает.

То есть можно сказать, что "задумчивый" Вощев просто плывет по течению и ждет, когда ему снизойдет какая-то там истина. И так на протяжении очень многих страниц.
Он принимает участие в строительстве котлована под какой-то охренительный дом, который будет символизировать что-то хорошее. До невероятной тупизны предсказуемо и тошнотворно банально, что котлован символизирует... что-то плохое! Наверное, провал социалистических проектов.
Ему встречаются разные нелепые персонажи, разговаривающие языком совковых канцеляризмов, рассуждающие о классовой борьбе. Автор смакует все эти избитые словечки и выражения, как бы издеваясь и иронизируя над ними, над этими "тупыми совками", которые зачем-то мучаются во имя общего блага.
В книге много дешевых аллегорий, в том числе, и одушевленных. Так, например, на должности кузнеца там медведь, самый натуральный, животное, не говорящее, но понимающее приказы. Что это обозначает - я не знаю. Наверно, медведь символизирует бессловесного "рюсского раба".
В книге даже есть сцена такого рода с этим медведем:

Это, как вы понимаете, тоже аллегория высокого порядка, уровня "Зеленого слоника", а может, даже и выше. Самое то для средней школы. Ну, и как говорил Павел Воля, слово "какашка" делает свое дело - смешит быдло.
Эта сцена происходила примерно во второй половине книги, в процессе раскулачивания.

Что такое "наслышка" в данном контексте, я не понял. В русском языке употребляется только с предлогом "по". Но Платонов, как и незабвенный Александр Исаич Солженицын, просто обожает придумывать новые слова из русских букв. От этого ему кажется, что он более ррррусский писатель, чем презренные "совки", которые посмели отменить дореволюционную орфографию, раз умеет играть словами и их составляющими.
Еще там есть девочка Настя, она символизирует что-то вроде будущих поколений, которые должны жить в счастливом обществе. Но, к сожалению для персонажей книги Настя помирает, просто от болезни. Я не испытал от ее смерти никаких эмоций, но на персонажей это стало непереносимым ударом.
Они ее хоронят, и на этом все заканчивается. Никаких серьезных размышлений они не испытали, просто продемонстрировали свое разочарование окружающей действительностью. Оказывается -и это новость для Платонова и его героев - ничего просто так не возникает, люди порой умирают, а для общего счастья надо много трудиться.

Что, все дети на Земле умерли? Как говорил Невилл Лонгботтом, люди умирают каждый день. И что теперь, руки опустить?
И ведь кто-то проникается бессмысленными эмоциями Вощева и тоже представляет, как он бы послал всех и перестал работать.
Я, честно, не понимаю, что за каша у Платонова в голове. Медведи, девочки... Кстати, не без намеков на педофилию.

Отчаяние, потерянность, пустота и смерть. Смесь абсурда и обречённости. Вот что ждёт читателя в книгах Платонова и эта не исключение. Есть у автора этакая чернушность, как будто про пещерных людей пишет. И в то же время у него вполне уникальный очень визуальный слог, который мне жутко нравится, самобытное построение предложений и образов. За то и цепляюсь.
А так то, в депрессии - не читать. Читать, если захотелось чего-нибудь эдакого без светлых финалов да и вовсе без освещения, про то как коммунизм строили-строили да невыстроили.
Мне "Чевенгур" больше понравился. НО это совсем не значит, что он какой-то принципиально другой.

Андрей Платонов.

У Эдгара По есть грустная баллада "Улялюм" ( свет скорби) : человек, в какой-то печальной осени мира, блуждает по полям со своею душой, от смутного горя глядя странным, неузнавающим взором на мир.
Через 90 лет после создания этой баллады, другой мрачный гений, Андрей Платонов, и в том же возрасте что и По ( 38 лет), написал грустный и странный рассказ "Уля", странный даже среди других его странных рассказов, смутно повествующий не столько о странном ребёнке, брошенном матерью, сколько о сиротливой душе человеческой, брошенной матерью-природой; рассказ, повествующий о мрачной тайне гения и любви, смотрящих на этот безумный мир широко раскрытым сердцем, словно потерявшийся ребёнок.
В некоторой мере, этот рассказ - тайная исповедь музы и гения Платонова.
Какой-нибудь Стивен Кинг, из этого рассказа создал бы жутковатый роман. Эдвард Мунк мог написать по его мотивам кошмарную картину, с кричащими синевой глазами ребёнка среди человечества. А Сталкеру, приснился бы странный, славный сон...
Странную девочку нашли в глухой деревеньке возле почти библейского колодца. В её больших и печальных глазах, в их голубой глубине, люди видели самое главное, любимое на свете. Видели правду о себе и мире. Но девочка моргала, и люди не успевали разглядеть себя и мир.
Но были те, кто склонялся над глазами ребёнка, словно над зачарованными цветами, и зачаровывался сам, и смотрел, смотрел... пока не видел свою душу, подлинный лик своей души, похожий на лики ада. Иные сходили с ума. Иные - уходили от людей, и их больше не видел никто.
Тургенев, в одном из стихотворений в прозе, пишет о том, что Христос похож на всех людей сразу.
Глаза девочки не имели своего цвета, своей души, но были похожи на глаза всех людей, в разное время переливаясь то карим блеском, то синим, то тёмным, если она смотрела на что-то злое.
Но странно : правда человека и мира отражалась в её глазах, но сама она не видела этого, и ей казалось всё наоборот, словно в опрокинутом изображении на хрусталике глаза.
Для неё словно бы мир сошёл с ума, и даже бабочка могла преобразиться в нечто кошмарное, а другом по мечтам, мог стать крупный ворон.
Девочка забивалась в самое тёмное место, где не было видно ни мира, ни себя, и сердечко дышало, ширилось зрачком, отражая неведомый и чёрный мир.
Чёрный цвет - ослепший свет. Экзистенциальный ужас тьмы и печали может внезапно сбыться даже среди прелестного заката, голубых глаз и отражённой в них жёлтой луны, слившихся в душе заглянувшего в эти глаза в трагический чёрный кошмар.
Природа смотрит на себя нашими глазами, и не узнаёт, то пугаясь, то зачаровываясь какой-нибудь сверкнувшей мимолётностью. Что мы знаем о дисперсии света и добра ? Что мы знаем цвете вещей, о душе вещей, если их цвета- иллюзия, если тьма и зло бессознательно влекутся к свету, обнимая, поглощая его, но не насыщаясь им, если зримая красота мира - лишь неприкаянное отражение света ли, добра, любви...
Но "сказка" остаётся сказкой, и выход из этого абсурда, Платонов находит описывая его не то в русских, не то в библейский тонах. Правда, не оставляет чувство чего-то бесконечно-мрачного, страшного, что специально, словно в сказке матери на ночь, не было сказано, но что успело почувствовать сердце.

Работа Маргарет Кин

Повесть написана в 1926 году. Революция и война уже не гремят, а догорают, оставляя после себя пепелища, ржавые рельсы, разбитые паровозы и людей — таких же изломанных, как и время, в которое они попали. Андрей Платонов пишет «Сокровенного человека» — повесть не о героях, не о триумфах, а о тех, кого история перемолола, но не смогла до конца уничтожить. О тех, кто бредёт по жизни, как Фома Пухов, «безродный, заблудившийся по жизни человек», монтёр паровозов, потерявший жену и не нашедший себя в новом мире.

Платоновский мир — это мир, где «паровоз не поедет без машиниста, катер не поплывёт без командира», но где сами машины ломаются, а чинить их нечем. Где «чугуна готового земля не рождает», а к руде никто не прикасается, потому что все либо воюют, либо уже умерли. Революция требовала энтузиастов, но энтузиазм — плохое топливо для паровоза. Нужны руки, знающие дело, а не только горячие головы.

Фома Пухов — не герой. Он не воюет за идеалы, не стремится к светлому будущему. Он просто живёт, как умеет, в мире, где всё пошло наперекосяк. Он скитается меж Новороссийском, Баку, Царицыном, как душа, ищущая пристанища в бурю. Он чинит то, что ещё можно починить, но чувствует, что сам он — такая же сломанная вещь, как и эти механизмы.

Платонов пишет так, как уже никто не пишет. Его язык — это «сгондобил, оковалок, буераки» — слова, вырванные из самой гущи народной речи, грубые, но живые, как сама земля. Его фразы корявы, как неотёсанные брёвна, но в этой корявости — правда. Он не украшает, не приглаживает. Его проза — это голый нерв эпохи, где боль и абсурд переплетены так тесно, что не разорвать.

«Сокровенный человек» — это не история о революции. Это история о том, что происходит с человеком, когда революция кончилась, а жизнь так и не стала лучше. Фома Пухов — не бунтарь, не строитель нового мира. Он — скиталец, «заблудший человек», который ищет не правду, а просто место, где можно было бы переждать бурю.

Но в этом скитальчестве — его глубочайшая человечность. Он не предаёт, не лицемерит, не притворяется тем, кем не является. Он просто есть. И в этом «просто есть» — больше подлинности, чем во всех революционных лозунгах вместе взятых.

Вывод.

«Сокровенный человек» — книга не для тех, кто ищет ясных ответов. Она для тех, кто готов погрузиться в хаос послереволюционной России, в её грязь, её боль, её абсурд. Для тех, кто готов услышать голос самого Платонова — голос человека, который видел, как рушится мир, и пытался понять, что остаётся после этого крушения.

Ай да сукин сын Платонов. В школе этот роман был не обязательным, но учительница горячо рекомендовала его для общего развития хорошо успевающим ученикам. Моя подруга Ксюша, успевавшая чуть хуже меня, но зато обладавшая более широким кругом нужных знакомств, подсуетилась, чтобы нарыть столь редкую книгу. Школьный библиотекарь дала ей собственный экземпляр, но с ограничением на неделю. После этого был шанс попросить её одолжить книгу и мне. Но через пару дней Ксюша была в отчаянии: книга оказалась несусветной чушью. На чём я и успокоилась. Не жалею, потому что таким образом ничто не помешало мне насладиться подлинным значением книги, без линзы детского невежества.
Оказалось, что это сатирическое произведение. Автор с большой проницательностью и талантом великого писателя смог пропустить через себя идеи большевистской партии и, что важнее, их реализацию. Дурацкий новояз раннесоветского периода смешон и сам по себе, но автор намеренно над ним издевается ещё больше, раздувая пафос обыденных и даже негативных вещей. Доведённая до крайности, до абсурда, ткань советской действительности предстаёт во всей своей ветошной красе. Тем не менее, этому безумию длиться ещё 70 лет.

Что вы, Платонова же нельзя читать. То есть, никакой человеческой возможности. Из всей существующей на свете мути эта самая муторная. Да пробовала я. Ну, тогда еще, в юности, когда возвращенную литературу все читали. Продралась страниц через двадцать. Не помню уже, чего, кажется "Джана" (привлеченная созвучностью названия повести Раевского "Джафар и Джан". Там кучка людей брела куда-то через безводную местность и были они так измучены бессмысленным своим, конечной цели не имеющим, походом. И ничего в этих людях прекрасного или героического (юность любит все красивое и необычное)..

И груди женщин обвисли, как пустые мешочки. А потом ребенок одной из них, сосавший пустоту и скуливший от бессилия не плачем, а жалким щенячьим поскуливанием, умер. И я сломалась. Не смогла больше. Время от времени спрашивала у тех своих знакомых, о которых знала - читают. И всё один бывал ответ: "Платонов - нет, не смог(ла)". И поместила Андрея Платоновича среди творцов, чья слава неоправданно и непомерно раздута. Печалясь: вот уж высоколобым критикам неймется поглумиться над наивным беззащитным читателем. Ну да, пущай ужо, мы тоже не лыком шиты, без них разберемся, что такое хорошо, а что такое плохо.

И потому, когда от человека, безусловно в моих глазах авторитетного и обладающего отменным вкусом, услышала о потрясающем чувстве языка и мастерстве Платонова, первой реакцией было: "Разыгрываете?" Ничуть, оказалось. Подивилась причудливости комбинаций тасуемой колоды, но закладку в сетевой библиотеке сделала. А полгода и выпуск "Школы злословия" с филологической дамой - великим знатоком творчества писателя, спустя, решила, что пора второй попытки приспела. И взялась за "Чевенгур"

Что это самое объемное произведение писателя и единственный его законченный роман, узнала позже. По причудливой аберрации, представлялось, что крупнее должен быть "Котлован" (на деле соотношение примерно как пять к одному, где единичка как раз пугавшая повесть). Впрочем, размер не имеет значения, когда едва начав, с первых абзацев испытываешь потрясение, своего рода культурный шок. Как, как он это делает? Как вообще возможно писать о таких вещах? Каким образом этот спокойный отстраненный рассказ выворачивает такие душевные пласты, каких надрывным криком и красотами неимоверными языковыми не оцарапать даже?

О языке. Это Клондайк, кимберлитовые трубки, что ни фраза - алмаз. Мне, с моей одержимостью текстами, даже проговаривать не хочется избранные места. Их, словно бы, и нет, весь массив - сокровище. Афористично, емко, точно. Всякое слово на своем, идеально ему предназначенном месте. И нигде красоты ради красот. Все в контексте, все работает на действие. Странное, порой фантасмагорическое, но и совершенно приземленное, поддающееся некоей примитивной логике. И знаете, знаете, это очень похоже на "Улитку на склоне" Стругацких.

Поразительно похоже. И та же сила эмоционального воздействия. Смешно, а потом вдруг окатит таким отчаянием. Или восхитит. Да ничем, в сущности: небом, травами, птицей, паровозом. В "Унесенных призраками" Миядзаки есть момент, когда бумажные птички оживают, преследуют живого дракона, налившись злой силой. У него как такие птички. Я еще на середине примерно, просто очень захотелось зафиксировать впечатление.

И вот такое, литературная дама в передаче говорила, что жизнь у Платонова - это страдание, которое нужно претерпевать. Мне представляется, иначе. Тотальная и фатальная неуместность действий; не нахождение в нужном месте в нужный час. "В этот час, быть может, само счастье искало своих счастливых, а счастливые отдыхали от дневных социальных забот, не помня своего родства со счастьем."

Сартр однажды заметил, что Экзюпери сделал самолёт органом своих чувств. Самолёт летит, рассекает крылом, словно ласточка, синее течение воздуха, и мы вместе с пилотом чувствуем это напряжение синевы, эту лёгкую изморось звёзд на крыле...
Вот так и Платонов любовно чувствует механизмы, машины, созданные человеком, словно бы расширяющие душу в мир, с её мечтой о полёте, о стремительном движении сквозь кроткие пространства природы, подобно грозе, участвующей в мировой, таинственной, творческой ярости стихий.
Машинист Александр Мальцев, маленький человек, вобравший в своё воображение красоту большого мира.
Движение поезда - темно и сладко тает, и кажется, что обнажённая душа летит над землёй, любовно приминая, разрезая крылом, словно птица, синюю рожь дождя, и вдруг, цветущая вспышка света - удар грозы перед тобой.
Ты чувствуешь тёплое движение мира в душе, чувствуешь в мире себя... зачем смотреть на что-то ещё? Весь мир в тебе... душа несётся над землёй : зелёные вспышки деревьев, синее змеение рек, тучи, пёстрые брызги цветов... я всё это видел. Всё это до боли моё... Стоп! Помощник Мальцева как-то странно смотрит на него. Вот Мальцев не заметил жёлтого сигнала, не заметил сигнала приборов. Впереди - стоит поезд. Кто-то машет, предупреждает, но Мальцев не замечает всего этого... Боже! Да он же ослеп от вспышки грозы!
Весь мир был в нём, он ехал ослепшим, и не замечал этого. Он представлял себе мир, нежно творил этот мир - душа танцевала в темноте...
Разве чтобы что-то увидеть, нужно на это смотреть ? Душа танцует в темноте... и в этом танце, участвуют цветы, деревья, люди, поезда, синие, словно падшие грозы, реки... Они - это он. Разве он не знает, не видит себя ?
Вот помощник Мальцева подводит его к дому, и спрашивает : "ты ослеп? Ты ничего не видишь?"
И Мальцев отвечает : " Что ты, я вижу всё : вот мой дом, вот дерево, а вот моя жена встречает меня у дома... Ведь правда, встречает ? "
Душа танцует в темноте... Мальцева отстраняют от работы, отдают под суд.
Прошло время. Он грустно сидит в какой-то безрассветной, апокалиптической ночи мира, плачет, слыша как мимо несутся поезда.
Душа танцует в темноте... В мире есть много такого, что мы не видим, что порою темно и страшно касается нас, причиняя нам боль и ужас смерти, ибо ревнует нас, быть может, боится нас и нашего проникновения в прекрасный и яростный мир. Но и в душе есть много прекрасного, яростное - тоже есть, порой вырывающееся наружу, к себе подобному, разрывая красоту чувства ли, сердца, взора...
Нужно только уметь, как и Мальцев, жить и чувствовать мир, всей красотой души, не унывать, танцевать, пусть в темноте, пусть над бездной, но сделать мир в душе, частью внешнего, большого мира, озарив его грозою чувства к нему, любовью и доверием к ближнему, чтобы "стало вдруг видно во все концы света", словно бы ты только что сотворил этот прекрасный и яростный мир, тихий, девственный мир, и увидел его таким, каким его не видел ещё никто.

Средняя Азия 30-х годов. В ущелье, привязанные друг к другу, идут девять девушек пленниц. Вечер молится. Свет от взошедшей луны, грустно перебирает тёмный блеск их склонённых головок, словно чётки. Одна маленькая женщина, 14-тняя персиянка Заррин-Тадж, идёт позади всех без верёвки.
Из родной Персии, ещё слышится запах цветов и песня птицы, словно бы грустно поют сами цветы, что-то оплакивая.
Посреди ущелья - чудо : камни парят меж небом и землёй. Притяжения больше нет. Они свободны... Нет, это просто река омывала корни древней чинары, и она обнимала, вбирала в себя то, что должно было её погубить, и поднимала к звёздам. Вот так и я - думает Заррин,- обнимаю и поднимаю к звёздам от бреда земли, своё сердце, своё горе, ребёнка под сердцем.
Достоевский боялся описывать насилие над детьми, но передавал живую боль их судьбы, отражённой в судьбах других героев. Платонов не боится описывать это насилие, но делает это так... чутко, словно бы вечно-юная душа, чувствует на себе живой и тёмный вес тела : они одно мучительное целое. Природа смотрит на это печальным взором лошади, тихих звёзд... Заррин лежит, склонив головку к востоку, пропускает сквозь пальцы песок... И вроде бы просто перебирает холодный песок, но сколько горячего, немого горя в этой фокусировки души на подробностях жизни!
Словно бы душа зарывается в эти подробности, забывается в них, чувствует себя песком, ветром, ночью : Заррин-Тадж уже нет. Делайте с ней что хотите : её уже нет! Она уже так далека от земли, от бледного, крестом простёртого на этой земле тела и тёмного человека, жуткой тенью навалившегося на это тело. Она смотрит на это холодным взором души, покинувшей тело.
Есть понятие "молоко скорби", когда ребёнок впитывает с молоком матери всю тёмную муку горя причинённого матери, впитывает ту самую страшную ночь, те самые страшные звёзды. Да и сам ребёнок в ребёнке, чувствовал тогда эту ночь, эти звёзды...
Такыр - это "горячая Арктика". Высохший Стикс, его горячее, в паутинках трещинок, дно, где мечутся неприкаянными душами - животные, люди. Здесь женщины ведут призрачную, поруганную жизнь.
В этом аду на земле, Заррин стала забывать себя среди рабского труда и бессмыслия судьбы. Бывало, она ложилась посреди Такыра, глядела на грустное небо, на ветер, и думала : вот и всё. И так будет всегда...
Но родилась Джумаль ( изумительный символизм имён-фамилий в рассказе), словно бы душа, покинула умирающее тело. В аду, мотыльком засверкало нечто живое, что впитало с молоком матери не только скорбь, но и память о цветах Хорасана и птицах, как о рае земном.
Девочка-душа росла, грустно повторяя судьбу многих рабынь, не замечая того, что превращалась в прекрасную девушку. Без ласки и воды в этом аду, желая чистоты и тепла, она поднималась на возвышенность, сбрасывала, словно ветхую листву, свою одежду, поднимала к небу веточки рук, и тихо стояла, подставляя свою обнажённую душу и тело, солнцу и ветру.
Жизнь её убивала. И как часто это бывает у Платонова, новую жизнь ей подарила смерть, которую она обняла.
Был некий странник, австриец, работавший когда-то оптиком, но бежавший во время войны, в эту пустыню, где его мучили миражи одиночеств и ада.
Платонову однажды сказали, что на его произведения нужно писать не рецензии, а исследования ( в этом смысле, в закоулочках текста и сомволизма Платонова, так же интересно блуждать, и даже заблудиться, как и в тихих закоулочках текста Набокова). Посему, умолкаю, оставляя дочку Заррин на заре её жизни, с раем в горячем сердце, который она желала бережно пересадить на пустынное место, возделав ад и смерть, дабы и из них проросла жизнь, и на земле не было бы больше насилия, рабства и безумия одиночества.