Ювенильное море. Котлован. Повести и рассказы

Задумалась. Сильно задумалась. Впечатление от рассказа колоссальное. Оно не делится на «понравилось» или «не понравилось».
Восточная женщина – особый привкус. Женщина Востока, порабощенная мужским полом. Безропотная рабыня? Или предмет поклонения? Почему укоренился такой литературный штамп. Восточная рабыня? А наше крепостное право? Да какое там право. Дочери богачей, не имеющие своего голоса. Живущие под папенькиным гнетом и потом отданные богатому старику. А? Вот уж где полыхает любовь…
Что-то есть такое «тормозное» в этом рассказе о сложной жизни женщин Востока, их рабском положении, ранней старости и ранней смерти. Об их равнодушии к навязанному мужу и долготерпению. Что-то есть, что-то заказное. Обратилась к предыстории написания рассказа. В 1933 году в Среднюю Азию отправилась бригада писателей, и среди писателей оказался и Андрей Платонов. Результатом поездки писателей стал литературно-художественный альманах «Айдинг - Гюнтер» (Лучезарный день) и туда вошел рассказ «Такыр». Интересно бы найти этот альманах и произведения всех писателей прочитать! Вот что зацепило. Окончание рассказа. Все же хоть чуть-чуть, но пришлось прогнуться. И это было нужно Платонову. Понятно все. Тяжелый рассказ, правдивый, а правду тяжело писать, особенно, когда от тебя ждут другого – пафосного, оптимистического, ура-патриотического. Платонову удалось воссоздать в своем рассказе Правду. И это главное.

Сразу оговорюсь, что читать «Котлован» очень трудное испытание. Всё должно сложится так, чтобы иметь концентрацию, упорство и возрастной период этапа жизни , к которому вы подошли открыв для себя «Котлован».

1. Для чего и кто решил копать Котлован?

Котлован в повести Платонова — это символ утопии, фундамент будущего «общепролетарского дома», где должны жить счастливые люди коммунизма. Но чем глубже копают рабочие, тем бессмысленнее становится их труд. Земля осыпается, яма превращается в могилу, а дом так и не строится.

Прораб и рабочие — слепые исполнители абстрактной идеи. Они не понимают, зачем роют, но верят, что это нужно для «светлого будущего». Их труд лишен смысла, как и сама советская утопия, которая вместо дома рождает лишь пустоту.

2. Непонятные мотивы главных героев.

Герои Платонова движимы странными, почти мистическими порывами:

- Вощев — искатель «смысла жизни», но находит лишь бессмысленный труд. Он похож на философа, бредущего в никуда, и его увольнение в начале повести — символ ненужности думающих людей в мире слепого строительства.

- Чиклин — рабочий-зомби, который копает, потому что «так надо». Его любовь к мертвой женщине и забота о Насте — попытки найти хоть каплю человеческого в бесчеловечном мире.

- Сафронов и Козлов — партийные фанатики, говорящие лозунгами. Их мотивы — не жить, а «соответствовать», даже если это ведет к гибели.

Их поступки алогичны, потому что сам мир повести — сюрреалистичен. Они не люди, а тени, блуждающие в тумане утопии.

3. Что за девочка Настя?

Настя — дитя нового мира, «будущий человек коммунизма». Но она умирает, потому что в котловане-могиле нет жизни. Её смерть — крах всей утопии.

Но есть и мистика: Настя то ли сирота, то ли призрак. Она говорит странные вещи («Не умри!»), играет с костями раскулаченных, будто чувствует, что сама — часть этой жертвенной ямы. Может, она и не живая вовсе, а лишь призрачная надежда, которая тает, как последний вздох умирающей эпохи.

Платонов пишет в стиле магического реализма, где реальность и бред сливаются. Котлован — не стройка, а ритуал, где люди роют себе могилу, веря, что строят рай.

Философия повести — в абсурде веры без смысла. Герои копают, потому что «надо», но «надо» — это призрак, фантом идеи.

И когда Настя умирает, а котлован остается пустым, становится ясно: утопия — это обман. На дне ямы — только прах тех, кто поверил в сказку.

Мотивы Чиклина в «Котловане»: слепая ярость и абсурдная забота.

Чиклин — один из самых загадочных и пугающих персонажей «Котлована». Его поступки кажутся алогичными, но в мире Платонова они обретают жуткую «логику» разрушенного сознания.

Чиклин верит, что овраг — «готовый котлован», который уже можно использовать для «дома будущего». Но овраг — это воронка, провал, природная могила. Его идея — пародия на советскую утопию: вместо строительства «рая» герои используют готовую яму, как будто смерть и есть тот самый «дом».

Он хочет «оградить детей от ветра», но сам копает им могилу. Это слепая вера в идею, которая давно превратилась в свою противоположность.

Гробы для Насти: абсурдная забота.

Чиклин покупает два гроба — один для постели, другой для игрушек. Это одновременно:
- Жест заботы (гроб как единственная «мебель» в нищем мире),
- Предчувствие смерти (Настя обречена, и её «игрушки» — это кости раскулаченных),
- Символ советской утопии, где даже детство помещено в гроб.

Гроб вместо кровати — метафора того, как благие намерения («защитить детей») оборачиваются мертвящей системой.

Бессмысленная жестокость: убийство мужика и попа.

- Убийство «мужика», снимающего одежду с мертвецов, — это не праведный гнев, а слепая агрессия. Чиклин ненавидит «паразитов», но сам живёт среди смерти. Он не может осмыслить зло, поэтому просто бьёт.
- Удар попа — жест «борьбы с религией», но поп здесь такой же жалкий и беспомощный, как все. Чиклин бьёт его не за «контрреволюцию», а потому что ярость — его единственный способ существования.

Вывод: Чиклин — автомат разрушения.

Его мотивы — смесь фанатичной веры в «дело» и животной агрессии. Он не думает, а действует, как механизм:
- «Заботится» о Насте, но готовит ей гроб,
- Копает «дом», но роет могилу,
- Убивает «врагов», но сам — часть всеобщей гибели.

В этом абсурде — вся философия Платонова: человек в тоталитарной утопии теряет человечность и становится слепым орудием смерти, даже когда хочет «спасти».

Великая стройка» без смысла.

Тогда — коммунизм, сегодня — «новый мировой порядок», «цифровой рай», «экономическое чудо».

- Люди всё так же копают, не понимая зачем. Офисные работники, фрилансеры, строители — все встроены в систему, где труд обесценен, а цель размыта.
- Котлован — это бесконечные метавёрсы, криптовалюты, гринвошинг— проекты, которые должны «спасти человечество», но чаще всего лишь имитируют движение.

Настя — последняя жертва.

Девочка, ради которой копают, но которая умирает, — это новые поколения, обречённые на жизнь в мире, который их не ждёт.
- Климатический кризис, долги, войны — взрослые говорят: «Мы строим для вас будущее!», но на деле оставляют лишь пустые гробы-ипотеки, гробы-кредитов, гробы-экокатастроф.
- Дети, играющие в тиктоках на фоне апокалипсиса — прямая параллель с Настей, которая веселится среди костей.

Котлован как экологическая катастрофа.

- Выжженная земля, вырубленные леса, высохшие реки — это и есть тот самый котлован, который роют «для прогресса».
- Люди будущего (как Настя) не смогут жить в этой яме, но копать не перестанут.

Платонов показал, что утопия — это всегда котлован: чем глубже копаешь, тем очевиднее, что это могила.

Сегодня мы снова живём в эпоху «великих строек» — но если присмотреться, мы просто роем.
- Беспилотники, ИИ, колонизация Марса — новые «общепролетарские дома».
- Кризисы, пандемии, войны — наш «овраг», который выдают за «фундамент».

«Котлован» — это зеркало, в котором мы видим себя: не строителей будущего, а землекопов на краю пропасти.

Финал остаётся открытым...

• Не буду, - согласно ответил лежачий и замер, счастливый, что угодил власти".

  Жуткая книга, сквозящая безнадегой, отчаянием, смертью, после прочтения которой погружаешься в странное тошнотворное состояние, так хочется забиться куда-нибудь и притвориться, что не существуешь. Но несмотря на чудовищность описываемого в повести бытия, эту душераздирающую книгу необходимо прочитать каждому.

  «Котлован» - антиутопическое произведение, рассказывающее об огромной стройке общего для всех пролетариев дома, идеального для трудящихся. Это произведение о людях-куклах, разучившихся чувствовать, которым более «некуда жить». В повести царит эпоха коллективизации, раскулачивания, пятилеток, антивещизма и всепоглощающего страха, эпоха уничижения ненужных, несоответствующих стандарту, людей, лишенных всего, обезличенных, обреченных, существующих по инерции.

Дальше...

А те, кому повезло выжить - лишь винтики в механизме, работающем в аду ради будущего рая. Они осознают свою жертвенность. По сути, они - обреченный стройматериал в стране, превратившейся в трудовой лагерь. При этом все прочие, не вписывающиеся в систему, подлежат ликвидации.

Только вот спасение становится синонимом смерти, гибели… Показательно и то, что центральный символ романа – гроб, в котором живут, спят, ищут гармонию и истину, а главное - надежду...

"Пейзаж пролетарского счастья". Художник Владимир Мишура

Есть один город на карте. Такой себе, город как город. Как сотни других городов, по улицам которых бродят гордо несущие в себе "благостное" наследие 90-х неприкаянные дети перестройки. Как и везде, с некоторой периодичностью здесь моется асфальт перед приездом сильных мира сего, кое-где вдруг вырастает забор, а некоторые дома предусмотрительно закрываются тряпочками. Но если повезет, город удостоится своего собственного, и не какого-нибудь там, а самого культурного и значимого события, проходящего в нем вот уже несколько лет кряду. Оказывается, Международный Платоновский фестиваль искусств проходит в Воронеже с 2011 года. Проходит он не просто так, но с целью утвердить город в «качестве одного из лидеров российской культуры». А это вам не семки щелкать, товарищи. Утвердил или нет, судить не берусь. Однако памятник Платонову отреставрировали, а заодно и облагородили прилегающую к нему территорию. Лично мне польза очевидна, потому как это территория вокруг нашего учебного корпуса. И не случись сего масштабного проекта, так бы и прозябали мы, неокультуренные. Зато теперича и глаз радуется, и Платонов не забыт. Так сказать, двойной профит. То было раньше, когда, вечно спеша на учебу и вечно на нее опаздывая, каждый раз я проносилась мимо мужской фигуры в развевающемся от ветра пальто, бросив на нее лишь мимолетный взгляд. А сейчас вот захотелось остановиться и изучить ее как подобает, рассматривая долго и обстоятельно.

Так, Платонов открывался для меня не с первого взгляда. Но с каждым последующим выходило все лучше и лучше. При перечитывании, спустя какое-то время цепляясь за любопытно выделенные очертания строк, я стала замечать, что текст его – словно потайная комната, за стенами которой обнаруживается диковинный лингвистический лес. Особенное обращение со словом, искусная языковая игра, свойственные только ему одному и никому иному. Во всяком случае, так сходу и не припомнишь кого-то рядом стоящего. Вчитываясь в него повторно, я перестала царапаться о язык. Ну а смысловой багаж ничуть не полегчал, и так же неимоверно оттягивает руки, как прежде. Тут выявляется преимущество художественной литературы перед учебниками истории. И состоит оно в том, что писатель дает подробности, в мелочах выражая главное. Он берет на себя смелость идти против ветра, правдиво изображая особо выдающиеся, не стареющие с годами черты на лице русской ментальности. Не важно, при князьях то или при царях, при вождях или президентах, одна из таких основополагающих черт может быть редуцирована к простой с виду формуле «терпели-терпим-и еще столько же вытерпим». За компанию, по привычке или же во имя чего-то – это тоже неважно. Разница конечно есть, но особой роли она не играет. По итогу результат один, и даже обязующееся быть благородным и оптимистичным «во имя» так и останется всего-навсего прекрасным мифом о «золотом веке». Здесь нарратив терпения как особый модус бытия, множественно повторяющийся в жизни и в тексте, ее воспроизводящем:

При этом, обязательно находится такой Вощев, который существует параллельно как человек исканий, и своим вопрошанием только усугубляет впечатление от всемирной тоски и невзрачности жизни. Все, что должно в этой жизни – механически делать общее дело. Делать его не задумываясь, ведь можно «коснуться смысла печально текущим чувством или нечаянно догадаться о нем». И тогда открывается пустота, какая-то вековая усталость во всем. Грустная и унылая. Даже поле, и то скучно лежит. А основание котлована зияет как огромная прожорливая пасть вечно строящегося и так никогда и не достроенного мира. Остается ждать той минуты, когда зазвонит колокол, возвещая об «искуплении томительности жизни, о прекращении вечности времени». Ждать еще нескончаемо долго…

И все-таки иногда мне нравится думать... утешать себя мыслью, что… Есть один город на карте. И есть в этом городе я. И был в этом же городе он. Когда-то вошел, слегка и совсем ненавязчиво выделил контуры оного, тонкими линиями своего имени обозначил его, и, преобразив, куда-то дальше (кажется, в направлении Москвы) стремительно пошел.

Творчество писателя Андрея Платонова я считаю революционным. Его язык, о котором А. Битов говорил, как о первобытном, сопутствующем только нарождающиеся мысли, точно соответствует революционной эпохе. Тому периоду истории, когда в России был разрушен старый мир, чтобы создать совершенно иной. Когда начали строить новую формацию, новое человеческое общество, подобного которому еще не было никогда.
В 1919 году А. Платонов служил в Красной Армии, помощником машиниста перевозил боеприпасы.
Символ прогресса и лучшего будущего поезд, паровоз был главным машинным средством гражданской войны. Бронепоезда били врага мощными пушками. Агитпоезда вдохновляли красноармейцев на победу. От поездов зависела жизнь целых городов (вспомним «Как закалялась сталь» Николая Островского).
Не случайно музыку и слова песни «Наш паровоз вперед лети, в коммуне останов-ка…» написали комсомольцы Киевских железнодорожных мастерских.
Паровоз стал одним из символов победившей революции и гражданской войны.

Рассказ «В прекрасном и яростном мире» написан Андреем Платоновым в 1938 году. Текст рассказа мне показался полным аллегорий к тому периоду времени. Пасса-жирский поезд на огромной скорости врывается в зону грозы, нависшей над степью. Самый современный по тем временам и самый мощный локомотив «ИС» ("Иосиф Сталин"!) везет вагоны во мрак урагана. Лобовой прожектор впереди паровоза разрезает наступившую внезапно тьму. Страшный удар молнии лишает зрения опытного машини-ста. Видя свет в своем воображении, слепой машинист продолжает вести поезд. От катастрофы поезд спасает помощник машиниста. Судьбу незаслуженно наказанного мастера вершит следователь. Не правда ли, фабула рассказа иносказательно отсылает на то, что происходи-ло в то время в стране и в мире?
В дальнейшей судьбе машиниста, посаженного в тюрьму, можно разглядеть и трагедию мастера, наказанного за гордыню от своего таланта, и образ прекрасного мира, враждебного человеку, и жалости к человеческой слабости и много чего еще.
Мне же показалось, что рассказ «В прекрасном и яростном мире» еще раз прежде всего подтверждает мысль о том, что многие советские писатели (даже такие революционные как Андрей Платонович Платонов) все-таки творили в традициях русской литературы XIX века. В старых традициях отражения устройства бытия, жизни человека и несовершенства земной власти.

Есть что-то по детски-таинственное в том, когда читаешь книгу, в пейзажах рассказанной истории: так и кажется, что если  нечаянно умрёшь, то ангелы не заметят этого в общем сиянии красоты смерти и искусства, и ты просто станешь частью красоты текста и мой смуглый ангел возьмёт голубой томик Платонова, будет читать на диванчике, уютно подложив под попу, свою правую ножку в белом носочке, словно крыло, и скажет вслух: ну почему он так долго не пишет мне? Может с ним что-то случилось?

И со строчек рассказа, ласково прольётся на неё загрустившая красота, и она вспомнит мои голубые глаза, и мою взъерошенную с утра тёмную причёску, похожую на перепуганную травку, бегущую к ногам, под вечерним ветром, как сказал бы Платонов, и за милым окошком на 23 этаже, блеснёт голубым светом — гроза, и моя душа, словно ребёнок, прижавшийся носиком света к окну, прильнёт к стеклу, и голубой томик Платонова выпадет из рук смуглого ангела и она… проснётся, с моим озябшем именем на устах.

Я к тому, что хорошо читать книги о грозе — в грозу, или книги о море — на море. Или книгу об ангелах… вместе с ангелом.
Сейчас за моим окном идёт дождь и гремит гром. Дождь — лунатик. Мой друг. Он колобродит ещё с ночи и ни как не может проснуться, а окликнуть я его боюсь, чтобы не испугать: даже выходил к нему на улицу и шёл рядом с ним и читал ему стихи о самой прекрасной женщине в Москве и московской области, о смуглом ангеле, и дождик на миг останавливался, мечтательно улыбался и поднимал к небу своё голубоглазое лицо, и шёл дальше..

Паустовский обожал этот маленький рассказа Платонова о братике и сестрёнке, отправившихся в путешествие во время грозы.
Вроде бы милая и простая история, в милой чеховской тональности Одиссеи детской души — через жизнь и преграды.
Почти сказочная история, невероятно лиричная и нежная… рассказанная Платоновым, мастером экзистенциального ада.

Звучит так же невероятно, как если бы Ким ки Дук снял милый фильм о первом поцелуе… без убийств и смертей уже в первые 10 минут фильма. Весь фильм был бы сплошной нежностью.. и зритель, зная, что это Ким ки Дук, седым бы ушёл с кинотеатра, потому что до последнего бы ждал, с трепетом, что в конце — все всё равно умрут, и это ожидание его бы и измотало: это как поставить приговорённого к стене и дать ему там простоять — неделю. Кто не поседеет от такого, просто смотря на синичку, на травку и грустно улыбающуюся тебе девочку?

Но это же Платонов… потому рассказ не так прост, как кажется.
На самом деле, это мрачный шедевр Платонова, который проглядели многие, относящиеся к нему просто, как к милому рассказу о детях.
В некотором смысле, это рассказ об аде, и тенями ада испещрён весь рассказ.
Что это за ад? Утрата ребёнка.
Нет, не в смерти — в жизни.

В апреле 1938 г, был арестован единственный сын Платонова — Платон (Тошка). Ему было всего 15 лет.
Он был обвинён в участии с террористической организации и ему грозил расстрел.
Что делала эта «террористическая организация», когда их схватили? Танцевала с девочками на вечеринке.
Вот такая была «страшная» организация. там просто любили и страдали от любви. И правда, что может быть страшнее? Я не шучу.

Дело в том, что на одной из таких «вписок» сталинских времён,  старший товарищ Тошки, подговорил его шутки ради, написать анонимное письмо немецкому гражданину, живущего на Тверской, с целью розыгрыша (письмо было шпионским).
Подростки доигрались..
Вполне вероятно, что этот старший товарищ Тошки, был агентом НКВД, и — метя в Платонова и мстя ему, (а его книги к этому времени уже запретили и Сталин лично знал Платонова  и на его рукописях писал: мерзавец! сволочь!), изувечили судьбу сына.

Платонов ужасно переживал этот ад. Его жена, Мария, даже хотела покончить с собой. Думали даже.. о самоубийстве вдвоём, если с Тошкой случится самое страшное.
Вполне по японски, да? Платонов в прошлой жизни точно был японцем..
За Платоновым приставили слежку. На Лубянку летели записки: Платонов сам не свой, чернее тучи.. ходит как потерянный лунатик по улицам.
Или: прошло два месяца. Вроде уже не так убивается. Что то пишет..
Писал Платонов — Июльскую грозу.
Писал он и.. Сталину. Удивительное письмо, на самом деле, где он фактически предлагал себя — в заложники, вместо сына.Мол, это он недоглядел за ним и это его вина.

Сюжет рассказа довольно прост, но наполнен дивными символами.
Девочка Наташа, девяти лет, и её четырёхлетний братик Антошка (эхо сына Платонова — Тошка), отправились от дома родителей, к бабушке: путь всего 4 часа (тоже символично: путь — длинною в жизнь ребёнка, по числу, по крайне мере).
Бабушка их ждёт и уже приготовила теста для блинов, а они всё запаздывают.

В самом начале рассказа, уже мелькают мотыльковые тени ада и чего-то настораживающего: колосья ржи, по которой идут дети, склонились от солнца, как старички..
Девочка идёт по ржаному полю с социалистическом раю… но она с тревогой и мурашками смотрит и на небо и на ржаное поле, словно от туда может появиться некое чудовище и она готова защитить братика.

Вроде бы море ржи.. красота и рай. Чего ещё ждать от него? По такому морю ржи, вполне может пройтись Христос.
Но вместо Христа и чуда, — ждут, чего то зловещего. Словно снова умер Христос и по морю может идти только тьма, ужас и смерть.
Наташа — умничка и поэтесса. Она вспоминает, как по вечерам она смотрела на звёзды возле дома и мать выкликала её с крыльца: мол, иди домой, ещё насмотришься, наживёшься..

А сверчки так и поют. Мне иногда кажется, что по ночам, сверчки и звёзды, переговариваются друг с другом на своём языке и стрёкотом сверчков и кузнечиков и звёзд, бьётся в одном ритме, как Азбука Морзе из света, и кажется, что это звёзды стрекочут: так в детстве я поймал кузнечика вечером и думал, что поймал звезду: звезда стрекотала у меня в руке и могла её пронзить в любой миг: кузнечик был как самурай — с тёмным мечом.
Я хотел отнести эту стрекочущую звезду с мечом, удивительной девочке, с глазами, чуточку разного цвета: смотри, солнце (тьма кругом) я поймал для тебя звезду и она ранила мою ладонь..
Моя ладонь кровоточит от любви к тебе.. (я хотел, чтобы она кровоточила, но звезда-кузнечик, был перепуган не меньше чем я, и ладошка моя осталась целой и мне было стыдно за неё).

Но я отвлёкся.
Как я уже писал, Наташа — умница. Она как вторая мама, заботится о братике. Готова защищать его и от монстров.
Она даже сняла с головы своей платочек и повязала на головку братика, потому что.. он будет похож на девочку, а девочку могут и не тронуть.
И тут снова тень боли и ада Платонова: его сына — тронули. Это что же за рай такой, где мальчиков трогают?
Братик уморился идти, и заботливая сестрёнка взяла его на спину.
Чудесный образ: солнце, бескрайняя, как море, синева, поле ржи и два ребёнка идут по ней, словно по морю… и мальчик у неё за плечами — словно её крылья. Дурашливый комочек крыльев, ещё не раскрытых.

И какая же сказка, без сказочных встреч? Но это ведь Платонов. Потому наши дети встретили не говорящее дерево, а лежащего в траве бредящего гуся, шепчущего: мама...
Шутка. Они встретили худенького старичка-почтальона. А в космогонии Платонова — это почти ангел.
Разумеется, Наташа побледнела: она готова броситься на него, как кошка, если он только посмеет причинить боль её братику.

И тут сияет Платонов во всём своём блеске: строчка, как блеск грозы во тьме: когда он видел лица детей, ему тотчас хотелось умереть..
Непрожитое счастье пронзало этого человека. Встреча с детьми, как встреча с утраченным раем. Страшно это, прожить жизнь и так и не прожить счастье. Умереть без счастья, всё равно что дважды умереть, умереть.. ещё до смерти.
О мой смуглый ангел, неужели мы так и не будем вместе и не исполнится счастье всей моей жизни.. всей нашей жизни?
Как смешна и мимолётна смерть, перед бездонным, как глубокий космос, ужасом осознания, что мы не будем вместе..

Дети приходят к бабушке. Та вся истомилась уже. Как и тесто: всем известно, что души бабушек в переживании, убегают как тесто. Иногда  — навсегда.
Пока бабушка сияет счастьем и спустилась в погреб за вареньем, девочка осматривает избушку.
Это странная избушка. Кингу быть может снились такие избушки: две мухи сонно бьются в окошко и жалят воздух своим звуком.
На стене висит портрет дедушки, ещё молодой, с милыми усиками.. сидит на лавочке, приставив к виску — револьвер. Рукой придерживает на коленке — письмо.
Обожаю Платонова за такой мрачный юмор. Вот это я понимаю семейное фото. Есть на что посмотреть.
А за кадром строки ты понимаешь.. что это мрачные мысли Платонова о самоубийстве.

Собственно, а жив ли дедушка, с такими наклонностями?
Вроде жив. Бабушка её ругает, но нежно. Вечно то он пропадает на озере своём, с удочкой.
Всё ждёт чего то: то звезда подлетит к Земле и осветит её своим дивным светом, то ещё чего.
В общем, в раю социализма.. дед ждёт конца света. Ждёт с радостью.
А в этом время, почтальон-старик лежит в траве и дремлет и по его лицу ползают муравьи и жалят мухи.
Он словно бы умер..
И по ребёнка, оставленного Наташей за столиком, жалят мухи.
Он так мило кричит сестрёнке: меня мухи едят! Иди сюда!
А увлечённая сестрёнка отвечает из другой комнаты: пусть едят. Погоди ты, сейчас приду..

И вот тут ты понимаешь,что что то не так с этим зачарованным домом, где бабушка сражается с петухом, который хочет пропеть какую то страшную весть, где дедушка ловит рыбу на озере Стикс и ждёт конца света, как счастья, где две мухи, словно призраки.. старика и старушки, бьётся в окошке, а сама старушка спустилась в погреб и её голос доносится из тьмы.. словно она под землёй лежит и разговаривает с детьми.
Да и дверь скрипит так, словно ей больно и её никто не чинил уже давно. Словно в этом доме никто не живёт уже давно.

Если бы я ставил этот рассказ в театре — меня бы выгнали из театра, а полиция повалила на землю и заломила руки, и седая девушка выбежал бы из театра и крикнула бы: мерзавец! Идиот!! Пришла на детский спектакль и.. поседела!
Да, я бы в театре изобразил, что дети пришли в избушку и застали бабушку и дедушку — мёртвыми.
Иначе как объяснить, что дети, так и не дождавшись бабушку из погреба, из царства смерти и тьмы, так и не поев блинов, чуть ли не в ужасе убежали домой, хотя надвигалась гроза?

И тут начинается Платоновский рай: дети в ужасе бегут под грозой и дождём (длинные волосы дождя, как у старухи, свисали с тучи: эта обмолвка Платонова не случайна: умершая старушка словно бы оберегает детей, как ангел).
Они переживает экзистенциальное счастье красоты и мощи природы: души, на краю смерти, испытывают всё более ярко, словно бы проживают — года, за минуты.

Просто потрясающий по силе момент, когда Наташа, кроха сама, так повзрослела за эти минуты близости к смерти когда за ними, как в Эдеме, гналась гроза, словно небесный змей, сжёгший дерево рядом (поэзия Платонова: и он словно зацвело! Поэзия вдвойне, ибо это отсылка к нереальному образу зацветшей яблони в Эдеме, т.е. ещё до плодов, т.е. — Древа Познания, совершенно безопасного: может цветущая яблоня в Эдеме это и есть Древо Жизни? Может это юная жизнь и есть: пока не обратитесь в детей, не войдёте в царствие небесное..

Иногда, в мрачном и безысходном настроении, мне кажется.. что это евангельская строка, единственное, что есть от Христа в Евангелии. Всё иное от — от людей.), она заслоняет своим худеньким телом — перепуганного братика, простёршегося на земле, заслоняет — от града, ранящего её, и понимая, что смерть быть может близка она по женски вскрикивает, именно по женски, а не по детски, всей душой перепуганной и вмиг повзрослевшей: она понимает, что братик может погибнуть.

Последние страницы рассказа — словно бы продолжают миражи сна, то тут то там, как трава, прорастающие в тексте.
Платонов — мастер растушевать границы жизни и смерти, ввергнув сюжет — в ирреальность.
Дети благополучно добираются до дома, где их ждёт и дедушка и ещё какие то люди, спасающиеся от дождя. Они ведут какие то взрослые, бесконечное важные и.. пустые разговоры о быке, которого должны передать от Совхоза — родителям.

В эстетике Платонова (рассказ — Ещё мама), бык — это древнейший образ смерти.
Тот самый старичок почтальон, который им встретился в начале рассказа, относил письмо об этой вести (весть о смерти?) родителям.
Собственно, именно этот старичок-ангел и спас перепуганных детей в грозу и взяв их на руки, словно ангел, донёс их до дома.
Другими словами — дети погибли в грозу. Рай утрачен. Древо Познания охвачено огнём..
В общем, все умерли. И дедушка с бабушкой, и дети..

И не просто так, начальник рыжеватый, (образ Христа), гостящий у родителей, забирает у отца детей это письмо, где ему поручают бычка: он так легкомысленно отпустил детей в ад грозы. Как он может за бычком смотреть?
И в этом образе, скрыто и тайное покаяние Платонова: он, отец, не доглядел за Платошей, когда его арестовали.
Это было покаяние и перед сердцем и перед.. Сталиным.
Но не думаю, что Сталин считал все бездны рассказа Платонова. Фактически, этот рассказ — дуэль со Сталиным.

Рай социализма и детства, такими милыми красками нарисованным Платоновым, что даже Паустовский умилился, на самом деле — морок и мрачный, чеширский мираж, в котором умирают и пропадают дети, и в голодное время, в котором умирают дети, словно в рассказе Достоевского «Мальчик у Христа на ёлке», где замерзающему у праздничного окошка, мальчику, умирающему, в последнем сне снится, что его обнял Христос и согрел, так и тут — среди голода и ада конца 30-х годов «социалистического рая», всё как в сказке — полно еды, блинов, сметаны и море ржи..на берег этого моря и выброшено изувеченное детство.
Но повторюсь: это тайное, 4-е измерение прочтение рассказа. Его можно читать и по «паустовски», и рассказ будет вполне себе милым и нежным.

Платонов в этом рассказе исполнил свою мечту о дочке.
На книге с рассказом Июльская гроза, которую он подарил своей подруге, он сделал такую надпись: дарю эту книгу — вам, так похожей на мою прекрасную дочку, которой у меня никогда не было и не будет (цитирую по памяти).
Платонов ошибался. Благодаря Шолохову, сына Тошу, удалось вызволить из «грозы» лагерей. Но слишком поздно. Он вышел смертельно больным и изувеченным.
Успел жениться и умер. Его жена рожала, а Тоша умирал в другом городе. На руках у Платонова, который заразился от него туберкулёзом, сведшего и его, в могилу.
У Тоши родился сын Саша (которого потом захотел усыновить Платонов, но ему не разрешили)
В 1944 году у Платонова и Мари, родилась дочка — Машенька.
Полыхала война, словно гроза...

Платонов и дочка Машенька.

Помните Блоковское: "Русь моя! Жена моя! До боли нам ясен долгий путь!"
И ещё, о том же, но в тональности революционной разлуки: "Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?"

Эта удивительная, обнажённая повесть Платонова, сродни преддверию чистилища перед апокалиптическими романами Котлован и Чевенгур: в повести очаровательна юная поступь гения, сознающего свой дар и крылья за спиной - моментами они раскрываются, цветут в полную силу.
Душа ещё светло распахнута в мир, она надеется и верит, декорации старого мира - рухнули, и в революции человеческой участвует вся природа, и человек нежно входит в природу, идёт вместе с нею, соприкасаясь ладонями, творя новый мир, словно бы он только что был сотворён, а для сотворённого мира - нужен и новый язык, новое сердце, бьющееся ему навстречу.
Как и очарованному страннику Лескова, герою Платонова предстоит пройти в прекрасном и яростном мире свой дивный путь, порою, крестный, дабы в нём родился сокровенный человек, или как сказал бы Камю - родилась бы душа, ибо она не даётся нам в дар, просто так, но с мукой отвоёвывается у мира.

Звёзды расплескались по небу ангельским шелестом крыльев, звёздный пожар танцует в небе: перелётные ангелы, сорвались со своих тёплых, райских мест, и летят, летят родные, домой, на Землю, заметая мир ласковой, снежной рябью огня своих крыльев... А на Земле, в их отсутствие случилась - жизнь, случился - ад, и всё смешалось, всё летит к чертям.
Фома Пухов ( в этом имени и неверие и пух, зимний, снежный пух, влекомый ветром ночи), идёт сквозь мгленье падающих в лесу звёзд, деревья изгибаются и стонут, их очертания похожи на цветущие, райские узоры-рощи на заиндевевшем окне, на крылья-папоротники..
Упадёшь в таком лесу, в наметённую, затихшую судорогу звёзд, сердце робко постучится к звёздам, в ночь земли, и душа...
Нет, падать нельзя, ни телом, ни душой.
Не видно ни зги. Звёзды метут и метут, целуют глаза и уста, проступила озябшая радуга слёз на ресницах: мир вспыхнул ангельским цветеньем крыльев!
Вот, сквозь метельный сумрак что-то показалось, какой-то яркий свет, спасение! Свет сладко приближается, его объятия растут, его очи, очи ангела - всё ближе и ближе... ах, это поезд несётся на меня!!
Он всё сметает на своём пути, и за ним, словно есенинский жеребёнок, грустно плетётся тощая лошадёнка апокалипсиса, не поспевая за русской революцией.

Начинается повесть в тональности "Постороннего" Альбера Камю.
Там начиналось так: "Сегодня умерла мама, а может, вчера, не помню"
У Платонова нечто похожее, но с русской безуминкой в сердце: "Фома Пухов не одарён чувствительностью: он на гробе жены варёную колбасу резал.." ( в этом смысле Платонов близок к поэтике Цветаевой, писавшей, что первая строка стиха должна быть камертоном всего произведения)
Тут даже за Фрейдом ходить не надо, тут крайняя степень отстранения, грусти, и смутный образ оскопления, почти языческой тоски по жене и желание чуточку умереть вместе с ней, но одновременно, этот ритуал асексуальности, разрывает человека с его прошлым, телесным, чувственным, и он становится на путь к ангелу: сокровенному человеку.
Открыв в утро дверь - звёзды полыхнули в лицо; звёзд на небе уже не видно, они все здесь, родимые, на земле, целые сугробы, гробы снежные...

Пухов получает от некоего Рудина путёвку на паровозы-снегоочистители, столь нужные для красной армии.
Хочется заметить, что фамилия Рудин, используется Платоновым не в первый раз: так было и в мрачноватой пьесе "Дураки на периферии", и отсылает нас эта фамилия к тургеневскому роману, где сама судьба в образе Рудина, заломила не то руки, не то крылья, в своей беспомощности будущего перед настоящим.
Рудин - это потерянный человек будущего, следовательно, путёвка Пухову - это метафизический порыв, обращение и зов будущего.
Символика снегоочистителя тоже понятна: на внешнем плане образа - это белые, которые мешают революции, преобразованию мира, на глубинном, тайном уровне, снег - это звёздный саван, смерть, покрывшая землю, в какой-то мистической коллективизации ада забравшая у Пухова его жену.
Бунт против старой жизни, самих основ природы, в которой что-то не так, раз в ней есть безумие смерти - основной тон начала повести.

Поезд несётся в ночи, среди звёзд ( аллюзия жизни), в ночи ничего не известно: "помашет издали низкое степное дерево - и его порежут и снесут пулемётным огнём: зря не шевелись!"
Тяжёлые времена, апокалиптические: ангелы затихли, боятся шевельнуться, сердца затихли, человек в человеке - замер... всё движется и живёт как-то механически, с уклона, словно поезд, несущийся в пропасть, поезд-планета, которую все уже покинули, выпрыгнув на ходу, кто в звёздный ад, кто в снежный рай...а ты проснулся в поезде, и ходишь неприкаянный, не понимая, в чём дело, дивясь на улыбки звёзд, прекрасных птиц, летящих блаженно-медленно возле тебя ( словно крылатые рыбы на полотнах Тинторетто), по синему течению скорости поезда, сердца...

Фома Пухов - это новое, революционное качество "Идиота" Достоевского, перешедшее в инфракрасное качество существование, ибо милая природа, небо, улыбнулись, и сострадательно наклонились к человеку, к его глазам и сердцу сладким бредом ( тут примечательно и буквальное сближение начала из "Идиота" и повести Платонова - оба героя оказываются в поезде).
Так начинается очарованное странствование нашего русского Тиля Уленшпигеля.
Что примечательно, каждое новое приключение-скитание Пухова свершается по "документам-листовкам" на стене ли, руках ли.. словно бы он листает страницы жизни; как сказала бы Эмили Дикинсон: "Страницы книги - паруса!"
В жизни Пухова вскоре и правда появляются паруса над солнечной вспышкой моря, словно белые ангелы-чайки.

Родная стихия гения Платонова - земля, и просто поразительно с каким поистине волшебством а-ля Эдгар По он описывает зеркала цветения волн, глазами земли.
Голубая пустыня моря, вместо брызг, водная, солнечная пыль в глаза и сердце, водные барханы и синие горы со снежной верхушкою пены, а шторм на море... эти голубые стружки исполинских волн - пусть и выдуманных только что мною... словно бы некий ангел строгает лезвием восходящего солнца Древо Жизни; правда, не известно, для чего: для гроба, колыбели или же лодки.
Платонов вводит в Крымское приключение на воде довольно мрачный и тайный космизм: корабли Марс и Звезда, населённые людьми, матросами, плывущими ночью в Крым сражаться с белыми ( почти сказочная, древнейшая образность путешествия богатыря за черту жизни, дабы сразиться со злом в самой смерти и ночи).
Они плывут в смерть, по ту сторону жизни, и 300 писем, написанными ими перед сражением - ослепительно-белые мотыльки, словно души моряков, грустно разлетаются по России, к матерям и жёнам...

Звезда тонет в море - это уже нечто из книги Апокалипсиса.
На Марсе люди сходят с ума от шторма и близости не то смерти, не то Земли; словно бы Ларс-фон-Триеровски приблизилась планета-смерть, с Марса вьётся тихой лозой небесная музыка, вьётся к звёздам, счастливым, далёким от безумной Земли...
Платонов использует чисто кинематографические приёмы, описывая замедленное движение перевёрнутого Марса, пролетающего над кораблём Шаня ( имя тихой, несудоходной речки в глубинке России - утраченный рай).
Пишу это, а справа от меня, взошёл Марс, приблизившись к Земле, сладостно замерев в своём дрожащем алом блеске, и словно повторяя сюжет Платонова, перелетает через Землю, через меня... протягиваю пальцы к нему, к музыке неба ( в наушниках играет начало "Танца снежинок" любимого Дебюсси): кажется, что как в фильме "Меланхолия" фон Триера, с кончиков пальцев, перед моим лицом, в ночь вот-вот начнёт стекать тихий свет...
Коснулся прохладной звезды на окне, прищурился, в глазах вздохнула синяя влага слёз, и из кончиков пальцев и правда в небо протянулось что-то бледно-прозрачное, нежное, как птица... словно и у пальцев, касаний, есть своя душа, которую мы не видим, но её ощущают те, кого мы любим, кого касаемся в ночи, как бы проникая за покровы тела, груди, касаясь тёплого сердца, и даже больше...

Эта замедленность фокусировки сердца, словно зрачка души, то ширящегося, то прохладно сужающегося, достигает своего апогея в описании смерти Афонина ( образ святого, райского места на земле), когда он видит как в синем воздухе, словно бледные семена смерти, влажно летят, рассекая, зарываясь в воздух, пули: кажется, стоит протянуть руку в воздух, и коснёшься пули, словно задремавшего насекомого над бледной чашечкой человеческого лица, с алой капелькой рассветной росы, стекающей в немую грусть пространств.
Приблизив фокус своего сердца к тайне жизни и смерти, Платонову удалось всего на одной странице встать на те горние вершины искусства - снежные Гималаи страниц, с тёмными, скальными рельефами строк, - на которых не всегда-то странствовали мысли Толстого и Достоевского.
Описание смерти Афонина - по силе равна описанию смерти Ивана Ильича из повести Толстого.
Самоубийство белого офицера, в ужасе осознавшего трагедию не столько гражданской войны, но всего существования:

похоже на в муках преображённого человека в грустного ангела, в конце мира, на мрачной снеговой вершине, смотрящего на все века, грядущие и прошлые, что простёрлись немо перед ним, под ногами.
Оригинальность его самоубийства - могла бы стать основой для нового романа Достоевского, это был бы новый, мистический Кириллов... но летучий и мрачный гений Платонова описывает это вскользь, по-пушкински спеша за своим героем.

Словно новый человек в новом раю, Пухов смутно подмечает, что в этом раю - что-то не так.
Подобно герою Постороннего, он смотрит на жизнь со стороны, чуточку умерев.

В Кафкианских переулочках ночи люди пропадают безвестно... словно их милые, белые лица, трепещущие в сумраке листками с грустными письменами: "Милая, где ты, отзовись!"... "Не ел 4 дня, прекрасная звезда ласково цветёт мне навстречу!"... " Как хочется любить и жить, боже!"... сорвали чьи-то грубые руки со стен времён и ночи, и не осталось их следа даже в вечности, кроме их робких слов, призраками слоняющихся по векам, касаясь губ прохожих...

И всё же, свет весенней радости сочится со страниц повести, как из распахнутых, улыбчивых окон, и не случайно Платонов писал её именно весной, первоначально назвав её - Страна философов.
И правда, весна новой жизни.. люди странствуют в ней, огромной и счастливой, как в начале мира, каждый сам себе на уме, но, как обычно - дураков много, а идиот а-ля Достоевский - только один.
Думать легко, ум заразен, он стремится к обезличиванию, а чувствовать - не каждый может.
У ума строение социалистическое, сотистое, общее, он не терпит инакомыслия, он... мыслит массами, превращает чувства - в мысли, ставит сердце к стенке в ночи, к стенке ночи, как того начальника станции, который живёт в пустоту, тишину своим негромким сердцем, ожидая, что за ним придут в любой момент, за закую-то былую провинность: Платонов вычерчивает экзистенциальный, сартровский образ "мёртвого без погребения", словно бы человека поставили к стенке, и забыли про него...

Стоит сказать и о юморе Платонова. Он хоть и грустный, но тоже какой-то весенний, и похож на Рембрандтовы яркие, улыбающиеся тени.

Боже, каких только историй не наплёл Пухов, этот очаровательный предшественник Василия Тёркина, изумлённым строителям рая!
Какие геройства он описывал, словно бы подрабатывая редактором жизни, корректируя то, что только могло случиться.. а какую историю про вручённую ему медаль он выдумал, на которой было выгравировано: "за самоотречение, вездесущность и предвидение". Такие медали ангелам бы давать...
Достоевский где-то писал, что русский человек врёт не из за низости характера, не из корысти, а напротив, из творческой широты души, дабы доставить удовольствие человеку.
Но если...в "раю" нужно врать, приукрашать жизнь, значит, это уже не рай.
Творчество - тоже нежное враньё души, а значит, его не будет в раю. А нужен ли рай без свободы и творчества?
Да и что есть социализм и рай? Счастье всех людей? Некое общее, сытое счастье, отштампованное на заводе вечности? Чем тогда оно отличается от капитализма? Сыто поесть для желудка и глаз, и закрыть сердце на ужасы ада вблизи от тебя, дабы не мешать "пищеварению"? Нет, спасибо...
А нужно ли такое счастье? А если захочется своего, маленького счастья? Его отберут, сломают, как тот бесконечно грустный кораблик "Нежность"?
"Мастерство - нежное свойство" самой души, которую хотят поломать, обезличить, сделав частью мирового холодного механизма.

Пухов развивает мысль Достоевского о мировой отзывчивости русской души: не будет счастья, социализма, рая, если у каждого будет своя родина, если родину "размажут" по всему миру, нужно весь мир сделать своей родиной, и тогда каждый человек - будет братом, и звезда - будет сестрой.
Пухов устал от вскипающего шума пространств и времён, от дураков революции, которым всегда нужно чему-то молиться: богу ли, мысли ли, свергшей бога, революции ли...
Хотелось бы уйти от этого безумия, уйти вон в то голубое поле, что плещется на горизонте..
Это томление души по вечности и звёздам Платонов описывает в удивительном, антеевом эротизме спиритуалистической, обнажённой близости с умершей женой.

Любопытно, что у Бунина в его "Тёмных аллеях", акт совокупления мужчины и женщины в номере поезда, стыдливо оттеняется, очерчиваясь, шёлковым стуком шагов по мягкому коврику в коридоре: шаги удалялись, становились прозрачнее, нежнее, и, наконец, словно бы на век, блаженно и тепло сливались с карей и терпкой тишиной ковра ( цитирую Бунина по памяти, так что, мог и наврать, простите если что).
Платонов же выворачивает этот стыдливый эротизм наизнанку, и берёт его в изначальной, буквальной тактильности образа соприкосновения обнажённого тела с землёй.
Так мог ступать Адам в раю, а точнее, Ева ( Адам в переводе с иврита - алая земля); налюбовавшись девственными звёздами и птицами над листвой, с улыбкой счастливой женщины, она робко, нежно, подходит по тёплой и тихой земле к задремавшему на ней Адаму, открывшего глаза и смутившегося не то от своей первой поллюции, не то смутившегося обнажённой Евы, звёзд с прекрасными птицами, которых он словно бы касался во сне...

Что интересно, этот адамический эротизм Платонова мрачно перекликается с утраченным раем, обретённым адом, в его поздних работах.
Антеева ласка земли, совокупления с землёй обретает кошмарные, мучительные черты: нежное солнце эроса заслоняет луна Танатоса.
Молодой человек умирает, пронзённый пулями, падает на землю, со слезами на глазах обнимает её последней, девственно-тёмной лаской любви к жизни, и семя тихо истекает из него вместе с душой, природа ласково берёт в себя и то и другое: всё свершается словно на могиле умершей Евы...

Опавшей, карей листвой с древа жизни, птицы летят вместе с поездом в сторону солнца, заметая пространства и лица прохожих своими крыльями.
Поезд несётся стрелой, он проносится мимо сверкающей прелести рек, но люди в поезде, с тихими душами, заросшими жизнью, не знают, как они называются... поезд летит мимо милых и пёстрых городков, но люди не знают их названия... Кажется, что они забыли и самые имена солнца, человека, неба...
Быть может, Пухову снится, что мир давно уже кончился, оборвался в сомнамбулический обморок обветренных пространств, как иногда обрываются рельсы во сне.
Поезд несётся в каком-то немом ужасе мира, среди безымянных вещей и явлений.
Пухов открывает глаза... на лицо, словно тёплая и бледная ладонь матери, лёг тихий, весенний свет родного пейзажа в окне.
Что-то нечаянное пробудилось в душе, что-то из детства, когда мир был чудом и жена бегала по цветам весёлой и озорной девчонкой...но одновременно, в душе что-то умерло, погасло навсегда.
Если в душе, в жизни, не происходит что-то нечаянное, значит - душа ли, рай ли, зарастают голубой травою неба.
Не знаю, счастливое ли окончание у этой повести, или нет, но мне оно почему-то напомнило заключение "Идиота" Достоевского, только с тем отличием, что сам мир нежно сходит с ума, любуясь на счастливых птиц в небе, на светлую улыбку листвы... Господи, только бы не переводить взгляд ниже, на землю, где люди!!

Christian Schloe

Небольшая книжечка, которую я мурыжила несколько дней и никак не могла себя заставить ее дочитать.
И ни для кого не станет откровением причина - это совершенно дикий язык повествования. Пока читаешь "Котлован" - мозг должен быть постоянно в активном состоянии, он должен обрабатывать буквально каждое напечатанное в книге слово, иначе все. Не вникая читать не получится. И вот ты читаешь и читаешь, и буквально вдалбливаешь каждое слово в свою и так измученную жарой голову, и думаешь: "Пожалуйста, скорее бы оно закончилось уже". Это прямо пытка какая-то, а не чтение.
Я прекрасно вижу то, что хотел донести автор. Ну, мне так кажется, по крайней мере. И, наверное, это излишне выпяченное костноязычие (назову это так, ибо совершенно не знаю, как назвать иначе) является уместным литературным приемом, ибо и люди там все как один, поникающие под навесом в недоумении своей дальнейшей жизни (использую почти цитату от автора, ибо конечно было бы красиво сейчас таким макаром поговорить от себя, но мой ум может только печально думать и не более того), и жизнь у них бессмысленная и страшная, и сами они какие-то бессмысленные (или слишком смысленные), чтобы жить, и дети там покореженные, и медведи какие-то медведистые, а вот финал символичный, наверное, хорошая точка получилась.
Короче, моя оценка сложилась потому, что мне не удалось постичь все то, что смог надумать автор. Для меня это было сложно. И сейчас, наверное, внезапно, но оставлю эту книжку на пару лет лежать на полочке, а потом к ней вернусь. А пока вот такая оценка и такой результат. Было тяжело, странно и беспросветно. А может быть, так и было задумано?

В этот котлован можно всю Землю закопать и ещё место останется...

Совершенно необычная книга, ни на что не похожая, хотя внешне - по игре со словами - есть что-то общее со всей советской литературой 1920-х. Но внутренне - совсем не то и не так. Никакого бодрячества и увлечения народных масс к строительству социализма. Вовсе даже наоборот: Платонов призывает остановиться и подумать - а верной ли дорогой идём, товарищи? А точно ли социализм - это то, что мы видим вокруг себя? А не умер ли он? А не закопали ли мы его собственными руками в буйном строительском порыве - сметя напрочь всё, что было нажито предыдущими поколениями.

Что удивительно - так это то, что Платонов принял революцию 1917 г. Не знаю, насколько искренне. Или же к концу 20-х годов он стал понимать, что страна свернула не туда? И не побоялся высказать это? Строительство котлована - это как образ тогдашнего развития промышленности - кровью, потом, костями, вытравив из людей всё человеческое, сделав их винтиками машины, заставляя забыть о личном и прославляя слияние с коллективом.

А обобществленные сознательные лошади, живущие совершенно самостоятельно на хоздворе и вообще весь тот "колхоз" - со списками, раскулачиванием и выработкой вещества классовой сознательности - это, понятно, образ тогдашней деревни. Страшный до омерзения, но передать словами это невозможно, надо читать (медленно и вникательно).

Маленькая девочка Настя, дочка умершей "бывшей" (т.е. буржуйки, завещавшей дочери перед смертью - никому не говори, кто твоя мать, а то и тебе не жить), стала олицетворением будущего всехнего счастья для строителей котлована (социализма/коммунизма). И ее смерть стала страшным потрясением для них - символом крушения их надежд.

В романе вообще очень много символизма и пластов смысла, все невозможно перебрать в рамках отзыва. Просто удивительно, как в таком небольшом по объему произведении можно было уместить такой концентрат смыслов.

Книга читается очень тяжело, этот небольшой объём я читала почти неделю. Ещё сложнее осмыслить прочитанное, понять, что же "хотел сказать автор". Понятно только, что очень много и в очень глобальном масштабе - речь идёт вовсе не только о Советском Союзе. Такие котлованы роются по всей планете - и что с этим делать, хз. Платонов ответа не находит, но вопросы задаёт на подумать. Но когда думаешь, хочется взять билет Земля-куда угодно...

Впечатление от книги тяжёлое, мрачное. Беспросветная вселенская тоска. В плохом состоянии души это читать нельзя (совет тем, кто думает ее почитать).