The Luminaries

– Чушь, это абсолютно то же самое, – отрезала вдова. – Зеленщик заботится о своем кошельке: ведь если он выложит лучшие яблоки наверх, поврежденные плоды не купят, а тем временем они сгниют и отправятся на помойку. Он обеспечивает себе стабильный доход, предлагая своим покупателям довольствоваться товаром, который чуточку – ну самую малость! – с изъяном. Если я не хочу разориться, мне тоже должно позаботиться о своей прибыли: и я поступаю в точности так же. Когда игрок уходит домой с небольшим выигрышем, ну допустим с пятью фунтами, и ощущением, что он едва не сорвал грандиозный куш, – это как если бы он унес с собой яблочко с бочком. При нем – скромная прибыль, приятные воспоминания о чудесно проведенном вечере и убеждение, что он только что был буквально на волосок от чего-то совершенно невероятного. Он счастлив – более или менее. Да и я тоже.

Этот добрый поступок, столь нетипичный для тюрьмы Джорджа Шепарда, для Гаскуана был делом не то чтобы непривычным. Ему доставляло удовольствие завязывать дружбу с прислугой, с детьми, с нищими, с животными, с женщинами-дурнушками и мужчинами-изгоями. Его любезность неизменно распространялась на тех, кто на любезность не рассчитывал: он никогда не бывал груб с человеком ниже себя по положению. Однако с представителями высших классов он дистанцию не сокращал. Не то чтобы он держался неприветливо, но в манере его ощущалась пресыщенная удрученность и отсутствие какого-либо интереса; такая практика, даже не будучи продуманной стратегией в прямом смысле слова, снискала ему немалое уважение и обеспечила место среди наследников земель и состояния, как если бы он нарочно задался целью проникнуть в эти круги.

Но неумолимо движется вперед и внешняя сфера – безграничное настоящее, вместившее в себя ограниченное прошлое. Эту самую историю, со множеством отсылок и нужных акцентов здесь и там, в данный момент излагают Уолтеру Мади; и Бенджамин Левенталь, который в курительной комнате гостиницы «Корона» тоже присутствует, отдельные ее фрагменты узнает впервые. Внезапно он вспоминает о событии, приключившемся за восемь месяцев до того. Левенталь выходит вперед, огибает бильярдный стол, поднимает руку, давая понять, что хотел бы кое-что добавить. Балфур приглашает его выступить, и Левенталь начинает пересказывать воспоминание, только что всплывшее в его мыслях, приглушенно-торжественным голосом, под стать новостям столь важным.

Между тем презрение, при всей своей придирчивой критичности, – это эмоция, дарующая определенную ясность восприятия. Томас Балфур наблюдал, как его приятель осушил бокал, щелкнул пальцами, требуя подать еще вина, и преисполнился пренебрежения, а пренебрежение в свою очередь сменилось недоверием, а недоверие усилило проницательность. Отдельные детали в истории Лодербека упорно не состыковывались. Как насчет столь своевременной смерти Кросби Уэллса? Лодербеку еще предстояло отчитаться по поводу этого совпадения, а заодно и объяснить, почему он ни с того ни с сего так уверен, будто Карвер и Уэллс приходятся друг другу братьями! И как насчет Лидии Уэллс, что примчалась в Хокитику требовать свое законное наследство, причем почти сразу же после смерти Уэллса, так что начальник порта, отчасти в шутку, полюбопытствовал, уж не установили ли в почтовом отделении Хокитики телеграф. Балфур нимало не сомневался: собеседник не открыл ему всей правды; чего он не знал, так это причины подобного замалчивания. Кого Лодербек защищает? Только ли себя? Или кого-то еще?

О чем он думал? О шейном платке, и серебристой руке, и об имени, что захлебывающимся вздохом звучало в ночи. Эта сцена была словно мир в миниатюре, мир иных измерений. Пока мысли его блуждают там, обыкновенного времени может пройти сколько угодно. Есть большой мир, где своим чередом текут дни и часы и меняется пространство, и есть этот крохотный застывший мирок ужаса и тревоги; они заключены друг в друге, как сфера внутри сферы. Странно, что Балфур за ним наблюдает, что идет реальное время, все вращаясь и вращаясь вокруг него…

– Вы говорите о личной обиде, – отозвался Мади, понижая голос. – А в моем случае речь идет о позоре семьи. Я не хочу чернить имя моего отца; я ведь тоже его ношу.

– Отца, тоже мне! А что я вам только что объяснял? Уверяю вас: здесь, на прииске, вы отцов сколько угодно найдете! И это не фигура речи – таков обычай, такова насущная необходимость, так здесь принято поступать! Дайте-ка я вам скажу, что считается позором на руднике. Выставить на продажу фальшивое месторождение – вот это я понимаю. Оспорить разметку чужого участка – вот это я понимаю. Ограбить кого-то, облапошить, убить – это я понимаю. Но позор семьи! Расскажите о том глашатаям, пусть объявляют по всей Хокитика-роуд – это для них будет новостью! Что такое позор семьи – без семьи как таковой?