Окрась все в черный

Ускоряю шаги – вот и свет виден, там, впереди. Я уже почти бегу, но стараюсь бесшумно, чтобы не упустить… Да, можно больше так не торопиться – без всякого сомнения, эти звуки – музыка. Вот только… Останавливаюсь, вслушиваюсь, не верю, прохожу еще немного вперед, опять останавливаюсь и напряженно слушаю.
Какой обман! Да нет, это просто предательство! Не Перголези. Не мой божественный мальчик! Это… нечто прямо противоположное, нечто просто оскорбительное… «Окрась все в черный». Настоящее кощунство. Кто же надо мной так посмеялся?

Я пошел все вперед и вперед – глухо, но вполне отчетливо раздавались мои шаги. Дул ветер – мне показалось: зимний ветер. Мокрый асфальт под ногами скользил – гололед в обнимку с гололедицей. Брызги дождя срывались с деревьев, ветер кидал мне их в лицо – снежные, вьюжные хлопья. Но музыки все не было слышно.
Скребуще-цокающий звук раздался позади. Кто-то стремительно несся – возможно, меня догонял. Не человек. Звук приближался, звук мимо пронесся вместе с тенью. Я вздрогнул, почти испугался. Нечто не из моего вымысла. Остановился, прищурившись, долго всматривался в темноту – туда, куда умчалась тень. Напряг до предела мозг, чтобы отгадать загадку: что это может быть?

Подсматривающий – лазутчик «Шести мертвецов». И подсматривает он не за мужчиной в комнате, а шпионит за мной. Он хочет перекинуть мост между этими картинами, его цель – заставить меня написать продолжение. Мой «Вечер» должен стать второй частью «Шести мертвецов». Не вылечить меня, а отравить еще больше, закабалить безумием окончательно.
Я раскусил его, понял его тактику и выработал свою. Не сдамся, не заставит он меня плясать под его дудку. Мой «Вечер» не будет иметь ничего общего с той ненавистной картиной.

Нужно было что-то срочно сделать. Мне хотелось распахнуть окно, разбежаться и броситься вниз, закричать, завыть, придушить соседку, растоптать свою непокорную картину. Мужчина в комнате, мужчина за оконным стеклом – тупые уроды – вызывали болезненную ненависть. Скрипя зубами (в самом прямом смысле слова), я ринулся на кухню (подальше от детского крика), постоял, придумывая, чем бы спастись, распахнул холодильник (старый, вся дверца в черных отбитинах, тоже от прежних жильцов), долго растерянно созерцал его нутро. Ничего там спасительного не нашлось: ни бальзама для моих ран, ни яду, ни даже простой валерьянки. Вывернул кран на полную мощь, умылся, когда вода стала совсем ледяной, – но не успокоился, только замерз. Непьющий, некурящий художник, мне совершенно нечем себя реабилитировать.

По злой иронии именно эта картина сделала меня знаменитым. Именно она в глазах публики придала зловещий оттенок моим прежним невинным полотнам. В моем «Мальчике с котенком» стали видеть чуть ли не подрастающего маньяка, а мой «Пастушок» превратился в будущего осквернителя праха. У меня появилась бездна поклонников и, черт возьми, даже подражателей. Картина, которую я продал за бесценок (лишь бы поскорее избавиться), в конечном счете обогатила меня. Мои почти детские «Гимнастка», «Прыжок», «Растерянность» ушли – страшно сказать! – каждая за сто тысяч евро. Я теперь не просто знаменитый, я модный художник. За глаза поговаривают, что я гениальный.