L'Insoutenable Légèreté de l'Être

Сенатор остановился; дети вышли и побежали по широкому газону к зданию стадиона, где был искусственный каток. Сидя за рулем и мечтательно глядя вслед четырем бегущим фигуркам, сенатор обратился к Сабине:
— Посмотрите на них... — Описав рукой круг, который должен был охватить стадион, газон и детей, он добавил: Это я называю счастьем.

За этими словами была не только радость оттого, что дети бегают и трава растет; здесь было и проявление глубокого понимания женщины, явившейся из страны коммунизма, где, по убеждению сенатора, трава не растет и дети не бегают.

А Сабина как раз в эти минуты представляла себе этого сенатора на трибуне пражской площади. Улыбка на его лице была совершенно такой же, какую коммунистические государственные деятели посылали с высоты своей трибуны согражданам, точно так же улыбающимся в колоннах внизу.

За всеми европейскими вероисповеданиями, религиозными и политическими, стоит первая глава Книги Бытия, из которой явствует, что мир был сотворен справедливо, что бытие прекрасно, а посему нам должно размножаться. Назовем эту основную веру категорическим согласием с бытием.

Если еще до недавнего времени слово «говно» обозначалось в книгах отточием, делалось это не из нравственных соображений. Не станем же мы утверждать, что говно безнравственно! Несогласие с говном чисто метафизического свойства. Минуты выделения фекалий каждодневное доказательство неприемлемости Создания. Одно из двух: или говно приемлемо (и тогда мы не запираемся в уборной!), или мы созданы неприемлемым способом.

Из этого следует, что эстетическим идеалом категорического согласия с бытием есть мир, в котором говно отвергнуто и все ведут себя так, словно его не существует вовсе. Этот эстетический идеал называется кич.

«Кич» немецкое слово, которое родилось в середине сентиментального девятнадцатого столетия и распространилось затем во всех языках. Однако частое употребление стерло его первоначальный метафизический смысл: кич есть абсолютное отрицание говна в дословном и переносном смысле слова; кич исключает из своего поля зрения все, что в человеческом существовании по сути своей неприемлемо.

Часто вспоминалась речь Дубчека, с которой он выступал по радио после своего возвращения из Москвы. Она едва помнила, о чем он говорил, но до сих пор в ушах стоял его прерывистый голос. И она думала: чужие солдаты арестовали его, главу самостоятельного государства, в его собственной стране, уволокли его и держали четыре дня где-то в Карпатах, намекая ему, что его постигнет та же участь, что и его венгерского предшественника Имре Надя двенадцать лет назад. Затем перевезли в Москву, велели выкупаться, побриться, одеться, завязать галстук и сообщили, что казнить его уже не собираются и он может продолжать считать себя главой государства. Его посадили за стол против Брежнева и заставили вести с ним переговоры.

(???)

Фотограф сказала:

– И вас бы устроило сидеть дома?

Тереза сказала:

– Пожалуй, больше, чем фотографировать кактусы.

Фотограф сказала:

– Даже если вы фотографируете кактусы – это ваша жизнь. Если же вы живете только ради мужа – это не ваша жизнь.

Тереза сказала с неожиданным раздражением:

– Моя жизнь – это мой муж, а не кактусы.

Фотограф – тоже с раздражением:

– Уж не хотите ли вы уверить меня, что вы счастливы?

Тереза сказала (с таким же раздражением):

– Конечно я счастлива!

Фотограф сказала:

– Это может утверждать разве что очень… – Она не договорила, о чем подумала.

Тереза закончила ее мысль:

– Вы хотите сказать: очень ограниченная женщина.

Фотограф овладела собой и сказала:

– Нет, не ограниченная. Старомодная.

Тереза в задумчивости сказала:

– Да, вы правы. То же самое говорит обо мне мой муж.