Полубрат

Времени девять утра, а позади уже длинный трудный день. Я утомилась снова.

Я смеюсь тоже, но что-то наполняет меня грустью, словно я уже вижу контуры будущего, всего, что не выльется ни во что путное, не будет доведено до ума, а будет забыто, вычеркнуто, выкинуто, будто эмблема моей жизни – ножницы.

Так началась моя долгая ложь. И каждый новый день был продолжением лжи. Я ничего не сказал – и обманул. Сдержал слово, и тем изоврался. У меня было два языка на одно лицо, или наоборот – много личин и один язык.

А ведь что пугает сильнее всего? То, чего ты не видишь, а лишь боишься, что оно где-то здесь, затаилось под кроватью, в углу, в шкафу, в темноте, под вуалью, из незнания и разрастаются наши самые жуткие страхи.

Поговаривали, что он чувствовал себя одиноко в этих хоромах, где, если утром на кухне за чашкой кофе задать себе вопрос, ответ вернётся не раньше ночи.

Я смотрю со стороны на этих двух женщин, битых жизнью гордячек, они рожали в одной палате, жили в одном дворе и за все эти годы не обменялись и десятком слов, у каждой была своя жизнь, в своём подъезде, но в эту секунду в разорённой квартире, посреди голых стен моего воспоминания, их ничто не разделяет.

— Чем меньше знаешь, тем меньше мучишься.
— Ты думаешь?
— Я знаю.

Я понял тогда с некоторой печалью, что видящее око само решает, что ему увидеть, оно крутит миром и всё, что ты видишь или увидишь, имеет и обратное действие.

И Фред стал читать вслух, читал он медленно и внятно: «Мальчик идёт вниз по улице. Он выше домов. Выше светофоров. На углу он останавливается. Он один». Фред прочитал первый вышедший из-под моего пера текст, не сделав ни единой ошибочки, не потеряв ни одного слога. Я не решался открыть рот. У меня слёзы стояли в горле. А плакать сейчас было нельзя. Нельзя, и всё. Фред закрыл мою тетрадку и положил её. Теперь мы лежали, разделённые в темноте меловой чертой на полу. — Он один, — прошептал Фред.

Кто выдержит дольше? Кто сумеет задушить ночь в себе? Кто сильнее в ожидании?