Арабский кошмар

Бэлъян обнаружил, что арабский, на котором все говорят, не содержит в
себе смысла, а лишь намекает на него, точно палец, указующий куда-то в
другую сторону. Он научился воспринимать и истолковывать их речь, подмечая и
оценивая жесты. Голос мог сказать "да", но отведенный в сторону взгляд
говорил "нет". Протянутая ладонь с растопыренными пальцами означала согласие
на компромисс. Оттопыренные указательный и безымянный пальцы оберегали от
Дурного Глаза. Палец, почесывающий нос, соответствовал предостережению. Рука
прижималась к сердцу в знак благодарности. В неумолчном гомоне разноязыкой
речи Нового Вавилона - арабской, турецкой, монгольской, итальянской,
армянской, берберской и прочих - был один бессловесный язык, подкреплявший
собой все остальные.

Днем и ночью Бэльян изучал арабский - как язык улицы, так и более
сухую, бледную речь своих призрачных ночных учителей. Впрочем, скорее не он
овладевал языком, а язык - им. Он обнаружил, что думает на языке, в котором
существительные незаметно переходят в глаголы, на языке, который, похоже,
игнорирует настоящее время, на языке с особой глагольной формой для оттенков
и физических недостатков, на языке ритмического синтаксиса и многочисленных
пластов смысла, передаваемых с помощью внезапных пауз, гортанных звуков,
необычных ударений и повторов.

Мужчина извлек из котомки нож. Зажав нож в зубах, он последовал за мальчиком наверх и вскоре тоже скрылся в облаках. Я вновь остался один на берегу и так сидел, пораженный происшедшим, глядя на морские волны. Прошло довольно много времени. Потом я постепенно осознал, что мой камзол намокает. Я поднял голову, полагая, что пошел дождь. С неба и вправду закапало, но капли, которые падали на мой камзол, были каплями крови. Потом появилось и нечто другое: сначала рука, затем нога – одна за одной упали на песок все отрезанные части тела мальчика. Наконец я увидел, как отец спускается по канату с головой мальчика в руке. Когда он оказался на земле, канат мягко улегся вокруг него.
Вновь увидев араба, я испытал непостижимое чувство облегчения, и когда он попросил у меня два динара, я без возражений дал их ему. Он связал свои вещи и куски сыновьего трупа в узел, махнул мне на прощанье рукой и удалился со своим узлом в сторону Александрии. Онемев от удивления, смотрел я, как он уходит. На другой день, однако, я увидел в Александрии и отца, и сына – они сидели возле кондитерской и набивали желудки едой. Все это был сплошной обман. Он попросту околдовал меня так, что я вообразил, будто вижу, как он лезет по канату убивать своего сына. Колдовство…
Тут Бэльян перебил его и сказал, указывая на свою чашку кофе:
– А вы чего хотели? Это пойло стоит полдинара за чашку. Неужели вы думали, что всего за два динара он убьет родного сына?
– Да нет, нет, наверно… но меня одурачили. Если я когда-нибудь снова встречу этого иллюзиониста, то за последствия не ручаюсь.
– Но вы живописец, а разве живопись – не одна из форм иллюзионизма?
Джанкристофоро едва сдержал гнев:
– Да нет же, ей-богу! Быть может, других художников их произведения губят, но я никогда не стремлюсь обманывать. Все мои цвета неестественны, в основном это оттенки золотистого и алого, и я не пользуюсь перспективой, ибо перспектива обманывает глаз, а обманывать глаз – значит обманывать рассудок, что не менее безнравственно, чем рассказывать бессмысленные истории.