Берег мертвых деревьев

Японская литература намного сложнее и многограннее, чем кажется на первый взгляд. Глубоко психологическая, даже суггестивная, она - воплощение теорий самых влиятельных европейских психоаналитиков. Больше всего на свете я люблю японскую литературу, несмотря на частое ее неприятие людьми - иногда из-за странности сюжета, который так характерен для творчества самого знаменитого современного автора Японии Харуки Мураками, иногда - из-за непонимания азиатского устройства жизни. Безусловно, чтобы понять высокую японскую литературу, следует понять саму Японию. Ее душу, народ и философию.

Когда я впервые взял в руки русское издание Накагами Кэнджи, мне сразу стало грустно. Мрачность, идущая сначала от обложки, а затем - от самого текста, может сначала оттолкнуть, запугать неподготовленного к серьезной прозе читателя. Именно эта меланхоличность удерживала меня, ограждала от несвоевременного прочтения. Но спустя полгода книга словно дала о себе знать: знакомая каждому заядлому читателю алчность - желание немедленного овладения текстом и сюжетом, поселилась в моем сердце.

Но прежде чем рассказать о сюжете "Берега мертвых деревьев", я хотел бы выдержать небольшую паузу, подметив несколько фактов из жизни автора, Накагами Кэнджи, которого в Японии считают достойным конкурентом такому мэтру как Кэндзабуро Оэ.

Дело в том, что Накагами-сама был выходцем из специфической японской касты, известной как буракумин. Ее можно сравнить с индийскими "неприкасаемыми", так называемыми "нечистыми", которые на протяжении многих веков подвергались дискриминации от коренного населения Японии, и, более того, подвергаются ей до сих пор, хоть и правительство отрицает данное социальное явление в Стране восходящего солнца. Впрочем, Накагама-сама был одним из тех счастливчиков, которым повезло стать грамотным - закончить школу, занять нишу в социуме, - спасибо послевоенной реформе, которую японцы проводили под оккупационным надзором США. Тяжелое детство стало главной причиной гипертрофированности мальчишеского эго: внебрачный ребенок, маленький Накагама-сама жил в захолустном, забытом людьми районе вместе с матерью, отчимом и сводными братьями и сестрами. Бремя формировало его декадентство: когда мальчику было 12, его брат повесился на ветви одного из фруктовых деревьев. Накагама-сама в цвету свой юности, изолированный от общества, в кругу океана и гор, работал вскопщиком земли - его отчим был строительным подрядчиком. Именно этот синкретизм больной депрессивности и синтоистского видения природы, которая воплощаться во всем живом, сделал мальчика одним из величайших писателей XX века, о котором, впрочем, русскоязычному читателю лишь предстоит узнать.

"Берег мертвых деревьев" - совершенно автобиографический роман, высокая эго-беллетристика, шедевр. Эта книга, являющаяся вторым романом из трилогии, куда еще входят "Мыс" и "Край света, пик времени", в мельчайших подробностях воплощает жизнь автора в отдаленности от городского социума, в "гетто", как любя называет ее Накагама-сама.

Автор воплощает себя в образе 26-летнего Акиюки - парня, живущего с матерью и отчимом, а также сводными сестрами и братьями, один из которых повесился на весеннем древе хурмы. Воплощая свою биографию в тексте, писатель, однако, искажает ее, применяя два интересных литературных принципа: магический реализм (который я, скорее, отнес бы к легкому галлюциногенный реализму) и японский традиционный прием - югэн. О последнем, скорее всего, следует написать подробнее.

Югэн - эстетическое понятие в японской культуре, выражающееся в интуитивном, метафорическом, недосказанном восприятии вещей, которые являются проявлением недосягаемости, иногда - нежности, но априори красоты, светлой и мрачной. Категория югэн в японской литературе и кинематографе встречается крайне часто; он - это та легендарная японская недосказанность, недописанности, наивная и едва ощутимая символичность, которая летит по тексту подобно опадающим лепесткам сакуры.

Но следует сказать, что Накагама-сама ни разу не пользуется югэн для передачи красоты. Его собственный квазиюгэн существует в тексте для самокопания, которым его альтер-эго, Акиюки, занимается на протяжении всего текста. Сразу и не верится, что все чувства, описанные там - истинные. Акиюки, испытывающий амбивалентность по отношению к своей семье, к брату, который хотел убить его, а затем повесился сам, спасается от мрака жизни с помощью труда: не того, которым спекулировали власти СССР, а подлинного - природной работы. Каждый раз, вспахивая землю, Акиюки уходит в свой собственный мир, пронизанный душевностью традиций синто. Лопаты становятся его руками, которые черпают силы из земли, а тело - своеобразным приемником, впитывающим энергию солнца, символом Аматэрасу - верховной богиней японского пантеона. Обливаясь потом, черпая силы природы, Акиюки отчищался от грехов, которые за ним, безусловно водились.

Дальше...

Параллель, идущая из личной жизни писателя, становится исповедью: Акиюки, брошенный родным отцом, к которому парень испытывает любовь и ненависть, всю жизнь страдает от непонимания и одиночества. До 24 лет он не знает женщин, не имеет друзей. Сюжет, идущий от первого романа "Мыс", рассказывает нам, как Акиюки впервые испытывает то явление, из-за которого появился он сам: парень идет в бордель и проводит ночь с красавицей, знаменитой шлюхой. Все это время его мучило эфемерное присутствие отца, которые, по мнению Акиюки, осеменил множество женщин - в этом блуде его сын видел первородный грех. Но как выясняется позже проститутка, которая поведала юноше язык животной любви, оказывается еще одной внебрачной дочерью его отца. Это окончательно разрушает мир юноши, который не был готов к столь жестокому поступку судьбы. Инцест заталкивает его все глубже в собственный мир, грязный и противный Акиюки, который отчищается только во время работы с землей-природой. Мучаясь и страдая, он ощущает себя зверем, тварью: там, где его тетки видят миловидного мужчину, он видит животное - видит своего отца-преступника, который имел множество женщин. Это разрушает сознание парня. Неистовые чувства, одиночество, традиционное для японцев нежелание изливать душу, приводят к трагедии - Акиюки идет на убийство того, в ком он видит себя, другого сына своего отца...

Сложный, многогранный сюжет, который наполнен социальным аспектом, персонажами, которые отображают "проблему бураку". Но не социальность текста играет главную роль, вся суть в психологизме.

Переводчик поведал нам, что книга в оригинале написана очень странным языком - даже рукопись была исполнена неуклюжими иероглифами человека, который только-только научился писать. Но тем не менее, "Берег мертвых деревьев" - очень чувственный, трогательный роман о человеке, которого создало изолированное японское общество, которое, однако, так похоже на наше, постсоветское, а где-то уже и проевропейское. Ведь в каждом большом городе есть район, который находится на задворках мегаполиса, где люди живут в тех же "гетто", а их проблемы далеки и непоняты для большинства озабоченных деньгами жителей.

"Берег мертвых деревьев" - шедевр постмодернизма, с которым следует познакомиться каждому ценителю высокой прозы и японской культуры!

P.S. Очень надеюсь, что когда-нибудь издательство "Гиперион" выпустит всю трилогию, а также другие, не менее гениальные, произведения великого мастера Накагами Кэнджи - изгоя, ставшего человеком социума, но в тоже время - вне его.

Забавный японский автор, очень похожий на то что делал до него Кэндзабуро Оэ, у которого он учился. Только с той разницей, что Оэ писал сложно и для умных, поэтому был почитаем среди академических кругов, за что и получил свою нобелевку, а отсюда - широкую известность широкой публике, которая бы в жизни не взяла в руки его книг, без надписи "нобелевский лиуреат". Отчасти этим можно объяснить относительную непопулярность текстов Накагами: они сохраняют внешнюю сложность при внутренней упрощенности. То же было в свое время например с Хемингуэем, который испытывал до конца жизни после успеха первых своих текстов творческий кризис - он был подчеркнуто анти интеллектуальным автором, в то время как современная реальность требовала интеллектуалов и эрудитов вроде Джойса или Фолкнера. Нужно было много читать, а Хемингуэй в это время выпивал, и занимался боксом. В романах Накагами тоже отсутствует полнокровные и такой жесткий теоретический скелет-каркас, какой постоянно использовал Оэ. В итоге получается слишком упрощенная интеллектуальная проза. А так как в последней цениться склонность быть внимательным к академическим течениям современной гуманитарной науки - то на выходе получается мало читабельный текст, как и в случае с Оэ но еще и лишенный всех тех достоинств сложного текста, написанного и заточенного конкретно для литературоведов , критиков, гуманитарных сотрудников или людей обладающих эквивалентной эрудицией. А так же для шведской академии, которая выдает за все это нобелевки. Читать Оэ имеет смысл только если вы как минимум знаете что такое семантика Лотмана, полифония и теория карнавала Бахтина, мифология Барта, экзистенциализм, семиотика, постмодернизм, неопозитивизм Рассела, Поппера, постпозитивизм, пьесы Дюрренматта, структурная антропология, сравнительная мифология, психоанализ архетипов Юнга, читали Хайдеггера, Гадамера, Дильтея, хорошо знаете Данте, Рабле, Блейка, классическую японскую литературу и историю Японии последних 100 лет подробно, средневековый фольклор, и все 66 книг Библии реминисценциями из которых обильно утыканы все тексты Оэ - так что нужно понимать хотя бы проблематику. В противном случае чтение превратится на каторгу так как вышеуказанные вещи - то с чем работает Оэ во всех своих текстах и незнакомство с ними попросту делает чтение бессмысленным. Ну не станете же вы читать древний трактат шаманов нгангма - просто потому что он написан на непонятном языке. Отличие состоит только в том что здесь автор говорит о чем то совсем используя знакомые буквы - но на этом отличия заканчиваются. Это отправная точка для чтения Оэ. Накагами же пытается делать тоже самое, только без всего этого академического багажа. В итоге выходит традиционная психологическая японская проза, которую и так сложно читать европейцам, да еще с намотанными полу мифологическими ритуальными и аллюзийными мотивами. Читать такие тексты конечно же подобно садизму для читателя, который не знает, что взял в руки.

Любопытен так же тот факт, что и Оэ, и Накагами будучи до спинного мозга японскими писателями, которые пытаются проникнуть в самое сердце японской культуры на родине по определению не могут пользоваться популярностью именно в силу своей интеллектуальной направленности. Да, почитывать их моут. Но - понимать? Какой к черту интеллектуализм в стране, построенной на чистой, бесхитростной подчеркнуто денителлектуализированной эстетике? В японском языке иероглиф слова гармония состоит из двух графем: колос, и род. Когда колос выростает, а человеческий род - его поедает - в мире равновесие и гармония. Выходит, что эти авторы нарушают древнейшие заветы предков своей собственной цивилизации, ведь они создали такую литературу, которую очень сложно читать самим же японцам. И нужна ли такая литература, в стране, где основной принцип искусства и жизни - простота и безхитростность?