Федор Достоевский. Полное собрание повестей и рассказов в одном томе

«…Нет, лучше досижу до конца! — продолжал я думать, — вы были бы рады, господа, чтоб я ушел. Ни за что. Нарочно буду сидеть и пить до конца, в знак того, что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить, потому что здесь кабак, а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить, потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить… и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею… чтоб петь… гм».

Оттого-то у нас так и много «широких натур», которые даже при самом последнем паденьи никогда не теряют своего идеала; и хоть и пальцем не пошевелят для идеала-то, хоть разбойники и воры отъявленные, а все-таки до слез свой первоначальный идеал уважают и необыкновенно в душе честны.

Я был злой чиновник. Я был груб и находил в этом удовольствие. .. Когда к столу, у которого я сидел, подходили, бывало, просители за справками, — я зубами на них скрежетал и чувствовал неумолимое наслаждение, когда удавалось кого-нибудь огорчить. Почти всегда удавалось.

Бродяга редко не разбойник и всегда почти вор, разумеется больше по необходимости, чем по призванию.

Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства человека. Если же в ком-нибудь они пересиливают в своём развитии все другие его свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным.

...Не так скоро поколение отрывается от того, что сидит в нём наследственно; не так скоро отказывается человек от того, что вошло в кровь его, передано ему,..., с матерним молоком. Не бывает таких скороспелых переворотов. Сознать вину и родовой грех ещё мало, очень мало; надобно совсем от него отучиться. А это не так скоро делается.

Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа - это чувство справедливости и жажда её. Петушиной же замашки быть впереди вл всех местах и во что бы то ни стало, стоит ли, нет ли того человек, этого в народе нет.

Но страсть исключительна, а ревность – самая исключительная страсть в мире.

Его жажда – слава. А если такое чувство сделается главным и единственным двигателем артиста, то этот артист уж не артист, потому что он уже потерял главный художественный инстинкт, то есть любовь к искусству, единственно потому, что оно искусство, а не что другое, не слава.

в самом падшем создании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства, неисследима глубина души человеческой, нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и восстановлять, неверна общепринятая мерка добра и нравственности