The Tell-Tale Heart and Other Writings

Неужели это… это лицо Вильяма Вильсона? Я, конечно, видел, что это его лицо, и все же не мог этому поверить, и меня била лихорадочная дрожь. Что же в этом лице так меня поразило? Я смотрел, а в голове моей кружился вихрь беспорядочных мыслей. Когда он бодрствовал, в суете дня, он был не такой, как сейчас, нет, конечно, не такой. То же имя! Те же черты! Тот же день прибытия в пансион! Да еще упорное и бессмысленное подражание моей походке, голосу, моим привычкам и повадкам! Неужели то, что представилось моему взору, — всего лишь следствие привычных упражнений в язвительном подражании?

Перевод Валерия Брюсова, 1-я редакция (1905)14

ВОРОН

Поэма Эдгара По

Как-то в полночь, в час ненастный, утомленный, безучастный
Я над старыми томами веком проклятых наук,
Забываясь, наклонялся, снам иль думам предавался,
Вдруг раздался – я услышал – вдруг раздался тихий стук,
"Это – гость", – так прошептал я, вдруг расслышав тихий стук,
Прошептал, проснувшись вдруг.
А! я помню слишком ясно: был декабрь и час ненастный.
От камина отблеск красный на полу чертил свой круг.
Как я утра жаждал страстно! как безумно, как напрасно
В книгах я искал забвенья беспощадно долгих мук,
Об утраченной Леноре беспощадно долгих мук,
О мечте, чье имя – звук!
Занавесок шелк качался, тихий шорох раздавался,
Из углов ко мне тянулись сотни чуждых, смутных рук.
В этой комнате пустынной страх зловещий, беспричинный
Рос на сердце с ночью длинной… Вдруг раздался тихий стук.
"Это – гость, – так прошептал я, вдруг расслышав тихий стук,
–
Гость, ко мне зашедший друг".
И, собой овладевая, громко я сказал, вставая:
"Кто б ты ни был, кто стучишься, извини мне, добрый друг!
Утомленный, задремал я, и не сразу услыхал я,
И не сразу расслыхал я твой у двери робкий стук".
Извиняясь так, я настежь дверь свою раскрыл на стук…
Тьма – и только тьма вокруг!
И стоял я одиноко, как над пропастью глубокой.
С несказанными мечтами я смотрел на темный луг.
Тьма была мертва для взора, но, как зов далекий хора,
Прозвучало вдруг "Ленора" – тихий отзвук долгих мук.
Это я шепнул "Ленора" – тихий отзвук долгих мук.
И во мраке умер звук.
Я вернулся потрясенный, этим зовом опьяненный,
Но лишь дверь свою закрыл я, вдруг раздался прежний стук.
Сердце сжал мне страх недавний, но сказал я: "Это в ставни
Бьется ветер своенравный – неразумен мой испуг!
Это в ставни бьется ветер – неразумен мой испуг!
Ветер создал этот стук!"
Страх рассудком успокоя, растворил свое окно я…
И времен прошедших Ворон в мой покой ворвался вдруг.
Колыхая крылья чинно, он по комнате пустынной,
С гордым видом господина, облетел вдоль стен вокруг.
И на бюст Паллады сел он, облетев вдоль стен вокруг.
Сел в углу, как старый друг.
Привиденьем онемелым, черный весь, на шлеме белом
Он сидел. Я улыбнулся, и сказал ему тогда:
"Царство воронов – гробница; как же ты зовешься, птица,
В мире мертвых, где струится тихо Стиксова вода?
Как тебя зовут, где тихо льется Стиксова вода?"
Каркнул Ворон: "Никогда!"
Смысла мало было в этом, но смущен я был ответом
Черной птицы, вещей птицы, той, чье карканье – беда.
В первый раз еще ненастье занесло в приют несчастья,
Занесло в приют, где счастья не осталось и следа,
К несчастливцу, в ком Надежды не осталось и следа,
Птицу с кличкой "Никогда".
С шлема белого Паллады вниз глядел он без пощады
И, жестоким приговором безнадежного суда,
Повторял одно он слово – так спокойно, так сурово,
Словно не было другого для меня уж навсегда.
"Но меня, – сказал я, – завтра он покинет навсегда".
Каркнул Ворон: "Никогда!"
И ответом вновь смущенный, я подумал, потрясенный:
«"У несчастного безумца жил он долгие года,
У того, кого терзали неудачи и печали,
У того, кому слагали песни горе и нужда.
Ко всему припев единый знали горе и нужда,
И припев тот: "Никогда!"»
И глубоко в кресло сел я, и на птицу все смотрел я.
Дум печальных, безотрадных развивалась череда.
"Что, – я думал, – он пророчит, что сказать мне, вещий, хочет,
Черный ворон, птица ночи, криком Страшного Суда,
Что пророчит приговором беспощадного суда,
Грозным словом: "Никогда"?
Черной птицы, птицы ночи, в сердце мне вонзались очи,
Дум печальных, безотрадных развивалась череда.
Головой на шелк измятый преклонясь, тоской объятый,
Думал я: она когда-то, весела и молода,
Так склонялась, но уж больше, весела и молода,
Не склонится никогда!
Но померкнул свет во взорах; я услышал легкий шорох,
Словно ангелы скользили в мире будней и труда.
Из кадильниц их куренья лили в грудь успокоенье…
Я воскликнул: "Вот забвенье! пей забвенье без стыда!
Сердце! посланную Богом пей омегу без стыда!"
Каркнул Ворон: "Никогда!"
"А, – вскричал я, – послан кем он, этот ворон или демон!
Искусителем иль бурей послан темный дух сюда!
Все равно мне! все равно мне! горя в мире нет огромней,
Нет пророка вероломней, – пусть же скажет он, когда
Я найду забвенье горю! пусть же скажет он, когда!"
Каркнул Ворон: "Никогда!"
«А, – вскричал я, – послан кем он, этот ворон или демон!
Этим небом, что над нами, часом Страшного Суда,
Пусть он скажет, заклинаю, что, взнесясь к святому раю,
Я узнаю, я узнаю – ту, кто в сердце здесь, всегда!
Ту, которую "Ленора" звали ангелы всегда!»
Каркнул Ворон: "Никогда!"
"Нет,- вскричал я,- прочь отсюда, темный дух! я верю в чудо!
Удались в свой мир, где вечно плещет Стиксова вода!
Чтоб один я вновь остался! чтоб тот звук, что повторялся
Здесь так часто, затерялся в черной ночи навсегда!
Вынь свой клюв из сердца! Слышишь! Прочь отсюда
навсегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда!"
И вонзил мне в сердце взор он, и сидит поныне Ворон
Предо мной на белом шлеме, Ворон тот, чей крик беда!
И не ведая забвенья, на его взираю тень я,
На ее гляжу движенья – долго, долгие года.
И душа из черной тени – пусть идут, идут года –
Не восстанет никогда!

ПЕРЕВОДЫ СЕРЕБЯРЯНОГО ВЕКА И ДОВОЕННОГО ПЕРИОДА
(1890-1936)
Перевод Дмитрия Мережковского (1890)11

Погруженный в скорбь немую
и усталый, в ночь глухую,
Раз, когда поник в дремоте
я над книгой одного
Из забытых миром знаний,
книгой полной обаяний, –
Стук донесся, стук нежданный
в двери дома моего:
"Это путник постучался
в двери дома моего,
Только путник-
больше ничего".
В декабре-я помню-было
это полночью унылой.
В очаге под пеплом угли
разгорались иногда.
Груды книг не утоляли
ни на миг моей печали-
Об утраченной Леноре,
той, чье имя навсегда-
В сонме ангелов-Ленора,
той, чье имя навсегда
В этом мире стерлось-
без следа.
От дыханья ночи бурной
занавески шелк пурпурный
Шелестел, и непонятный
страх рождался от всего.
Думал, сердце успокою,
все еще твердил порою:
"Это гость стучится робко
в двери дома моего,
"Запоздалый гость стучится
в двери дома моего,
Только гость –
и больше ничего!"
И когда преодолело
сердце страх, я молвил смело:
"Вы простите мне, обидеть
не хотел я никого;
"Я на миг уснул тревожно:
слишком тихо, осторожно, –
"Слишком тихо вы стучались
в двери дома моего…"
И открыл тогда я настежь
двери дома моего-
Мрак ночной, –
и больше ничего.
Все, что дух мой волновало,
все, что снилось и смущало,
До сих пор не посещало
в этом мире никого.
И ни голоса, ни знака –
из таинственного мрака…
Вдруг "Ленора!" прозвучало
близ жилища моего…
Сам шепнул я это имя,
и проснулось от него
Только эхо –
больше ничего.
Но душа моя горела,
притворил я дверь несмело.
Стук опять раздался громче;
я подумал: "ничего,
"Это стук в окне случайный,
никакой здесь нету тайны:
"Посмотрю и успокою
трепет сердца моего,
"Успокою на мгновенье
трепет сердца моего.
Это ветер, –
больше ничего".
Я открыл окно, и странный
гость полночный, гость нежданный,
Ворон царственный влетает;
я привета от него
Не дождался. Но отважно, –
как хозяин, гордо, важно
Полетел он прямо к двери,
к двери дома моего,
И вспорхнул на бюст Паллады,
сел так тихо на него,
Тихо сел, –
и больше ничего.
Как ни грустно, как ни больно, –
улыбнулся я невольно
И сказал: "Твое коварство
победим мы без труда,
"Но тебя, мой гость зловещий,
Ворон древний. Ворон вещий,
"К нам с пределов вечной Ночи
прилетающий сюда,
"Как зовут в стране, откуда
прилетаешь ты сюда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".
Говорит так ясно птица,
не могу я надивиться.
Но казалось, что надежда
ей навек была чужда.
Тот не жди себе отрады,
в чьем дому на бюст Паллады
Сядет Ворон над дверями;
от несчастья никуда, –
Тот, кто Ворона увидел, –
не спасется никуда,
Ворона, чье имя:
"Никогда".
Говорил он это слово
так печально, так сурово,
Что, казалось, в нем всю душу
изливал; и вот, когда
Недвижим на изваяньи
он сидел в немом молчаньи,
Я шепнул: "как счастье, дружба
улетели навсегда,
Улетит и эта птица
завтра утром навсегда".
И ответил Ворон:
"Никогда".
И сказал я, вздрогнув снова:
"Верно молвить это слово
"Научил его хозяин
в дни тяжелые, когда
"Он преследуем был Роком,
и в несчастьи одиноком,
"Вместо песни лебединой,
в эти долгие года
"Для него был стон единый
в эти грустные года –
Никогда, – уж больше
никогда!"
Так я думал и невольно
улыбнулся, как ни больно.
Повернул тихонько кресло
к бюсту бледному, туда,
Где был Ворон, погрузился
в бархат кресел и забылся…
"Страшный Ворон, мой ужасный
гость, – подумал я тогда-
"Страшный, древний Ворон, горе
возвещающий всегда,
Что же значит крик твой:
"Никогда"?
Угадать стараюсь тщетно;
смотрит Ворон безответно.
Свой горящий взор мне в сердце
заронил он навсегда.
И в раздумьи над загадкой,
я поник в дремоте сладкой
Головой на бархат, лампой
озаренный. Никогда
На лиловый бархат кресел,
как в счастливые года,
Ей уж не склоняться-
никогда!
И казалось мне: струило
дым незримое кадило,
Прилетели Серафимы,
шелестели иногда
Их шаги, как дуновенье:
"Это Бог мне шлет забвенье!
"Пей же сладкое забвенье,
пей, чтоб в сердце навсегда
"Об утраченной Леноре
стерлась память-навсегда!…"
И сказал мне Ворон:
"Никогда".
"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
"Злой ли Дух тебя из Ночи,
или вихрь занес сюда
"Из пустыни мертвой, вечной,
безнадежной, бесконечной, –
"Будет ли, молю, скажи мне,
будет ли хоть там, куда
"Снизойдем мы после смерти, –
сердцу отдых навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".
"Я молю, пророк зловещий,
птица ты иль демон вещий,
"Заклинаю небом. Богом,
отвечай, в тот день, когда
"Я Эдем увижу дальной,
обниму ль душой печальной
"Душу светлую Леноры,
той, чье имя навсегда
"В сонме ангелов-Ленора,
лучезарной навсегда?"
И ответил Ворон:
"Никогда".
"Прочь!- воскликнул я, вставая, –
демон ты иль птица злая.
"Прочь!- вернись в пределы Ночи,
чтобы больше никогда
"Ни одно из перьев черных,
не напомнило позорных,
"Лживых слов твоих! Оставь же
бюст Паллады навсегда,
"Из души моей твой образ
я исторгну навсегда!"
И ответил Ворон:
"Никогда".
И сидит, сидит с тех пор он
там, над дверью черный Ворон,
С бюста бледного Паллады
не исчезнет никуда.
У него такие очи,
как у Злого Духа ночи,
Сном объятого; и лампа
тень бросает. Навсегда
К этой тени черной птицы
пригвожденный навсегда, –
Не воспрянет дух мой-
никогда!

Отрывок. перевод С. А. Андреевский

– Существует салонная игра, – продолжал Дюпен, – в которую играют с помощью географической карты. Один играющий предлагает другому найти задуманное слово – название города, реки, государства или империи – среди массы надписей, которыми пестрит карта. Новичок обычно пытается перехитрить своего противника, задумывая название, напечатанное наиболее мелким шрифтом, но опытный игрок выбирает слова, простирающиеся через всю карту и напечатанные самыми крупными буквами. Такие названия, как и чересчур большие вывески, ускользают от внимания из-за того, что они слишком уж очевидны. Эта физическая особенность нашего зрения представляет собой полную аналогию мыслительной тупости, с какой интеллект обходит те соображения, которые слишком уж навязчиво самоочевидны.

THE RAVEN
by Edgar Allan Poe (1845)

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, "tapping at my chamber door-
Only this, and nothing more."

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;- vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow- sorrow for the lost Lenore-
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore-
Nameless here for evermore.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me- filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door-
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;-
This it is, and nothing more."

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you"- here I opened wide the door;-
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering,
fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortals ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"-
Merely this, and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice:
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore-
Let my heart be still a moment and this mystery explore;-
'Tis the wind and nothing more."

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and
flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door-
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door-
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore.
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no
craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore-
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning- little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blest with seeing bird above his chamber door-
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered- not a feather then he fluttered-
Till I scarcely more than muttered, "other friends have flown
before-
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore-
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never- nevermore'."

But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and
door;
Then upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore-
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamplight gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamplight gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then methought the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose footfalls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee- by these angels he
hath sent thee
Respite- respite and nepenthe, from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil!- prophet still, if bird or
devil!-
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted-
On this home by horror haunted- tell me truly, I implore-
Is there- is there balm in Gilead?- tell me- tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Prophet!" said I, "thing of evil- prophet still, if bird or
devil!
By that Heaven that bends above us- by that God we both adore-
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore-
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."

"Be that word our sign in parting, bird or fiend," I shrieked,
upstarting-
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!- quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my
door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamplight o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted- nevermore!

-- THE END --