Письма к Фелиции

...Разумеется, встретиться вдвоем, в Дрездене или Берлине, было бы самое лучшее. Во всех отношениях.

Сама посуди: из четверых людей, с которыми я (не ставя себя с ними рядом ни по силе, ни по мощи охвата) чувствую кровное родство, — это Грильпарцер, Достоевский, Клейст, и Флобер — один лишь Достоевский женился, и один лишь Клейст, когда загнанный в тиски внутренними и внешними невзгодами, застрелился на Ванзее, нашел, вероятно, самый правильный выход.

Желание отречься во имя писательства от величайшего счастья необоримо пронизывает каждый мой мускул. Я не могу от него освободиться. А опасения на тот случай, если я не отрекусь, столь велики, что погружают во мрак все остальное.

Фелиция, любимая, ты не знаешь меня, не знаешь меня в моей скверности, а скверность моя восходит все к той же сердцевине, которую ты вольна называть литературой или как угодно еще.

Когда отец говорит мне, что мы впадем в нищету, я ему верю, но когда ты мне говоришь, что мы в нищету не впадем, я с еще большей охотой верю тебе.

Я слишком завишу от своих сиюминутных настроений и сиюминутных сил. Так что пойми меня правильно!

Живя подле меня, ты будешь покинутой. Ты будешь чувствовать себя покинутой, если я стану жить, как мне должно, и будешь покинутой взаправду, если я стану жить не так.

Не склонность к писательству, Фелиция, любимая, не склонность это вовсе, это просто я сам.

Бедная, любимая Фелиция! Как все сошлось в нашей роковой встрече: ни с кем я так не страдаю, как с тобой, и никого так не мучаю, как тебя, — и поделом мне.

Если я не смогу нормально спать, когда же я смогу снова нормально писать? А если я писать не смогу, то все остальное попросту сон, причем разгаданный.